Навестили еще с десяток домов безлюдного поселка и лишь на задворках встретили сторожа-казаха. Он живет в юрте на берегу пересохшего озера. Тут же пасутся верблюд и десятка три баранов — его личная собственность.

— Куда девались люди? — спросил я его.

— Бежали… кто Алма-Ата, кто Славгород, кто Москва… Вода нет, людей нет. Вода придет, люди придут.

— А где можно найти воду, радиатор залить? — спросил шофер.

— Радиатор… не знаю. Вода пить — верблюд возит, а барашка мал-мал находит там, — он показал на тропку, ведущую в заросли камыша.

Шофер облегченно вздохнул, побрел в заросли.

— Кружка, стакан надо взять! — крикнул ему вслед сторож.

— Ладонями начерпаю, — ответил тот, — или ртом, как твои барашки…

— Ладно, ладно, голова у тебя есть, — одобрил его старик и ко мне: — А тебе кого надо тут искать?

— Петра Чирухина и его сестру Таню.

— Чируха… большой человек, сердитый, трактор топором рубил, потом бежал. А Таню не знаю…

— Почему он на трактор с топором бросился?

— Не знаю… Зла много накопил, куда его бросать. Все бежали, один остался, жена хворал, больницу надо, и трактор ломался… Чируха обратно нет дороги, совсем ушел, говорил — в тайге буду жить, никто не найдет до самой смерти.

— Жалко и обидно, — выдохнул я.

— Зачем жалеть, почему обидно? Он сильный человек, обижать его нельзя, зла много держать не умеет…

— Он сын моего фронтового друга Василия Чирухина. Хотел повидать его и рассказать, как погиб его отец.

— Погиб… Ты сам своими глазами смотрел?

— Своими глазами, — подтвердил я.

— Расскажи, я буду помнить, кунаку передам, тот другому… так пойдет твое слово по аулам, потом в тайгу, а там найдет его…

Чувствую, что сторож знает, куда сбежал Чирухин. Степняки-казахи умеют хранить людские тайны: дал слово не выдавать чей-то грех, не добивайся — не скажет.

Шофер задержался в камышах до сумерек. Сторож повесил на столбик перед входом в юрту фонарик, пригласил присесть на ящик, покрытый кошмой, сам сел передо мной, свернув ноги калачиком. Разговорились. Я рассказал ему о боях в большой излучине Дона, о гибели Василия Чирухина, он — о жизни опустевшего поселка.

Много было тут молодежи из разных концов страны. Построили красивые домики, клуб, контору, столовую. Два года много было хлеба! Горы зерна вырастали в степи. И зарабатывали хорошо: баранов покупали дюжинами, каждый второй мог купить автомобиль, дорогую мебель, ковры… Универмаг хотели строить, но суховей помешал. Затем засуха не дала подняться пшенице. И вот беда пришла — черная буря поднялась такая, какой не видели деды и прадеды степных старожилов. И потекли люди из поселка. Парни и девки группами прямо с поля убегали. Садились на попутные машины и без оглядки до ближайшей станции. Бежали и не возвращались. Так опустел поселок. Только весной оживает поселок, когда прибывают механизаторы.

— Черная буря — большая беда, как на фронте, тоже потери, — заключил сторож и замолчал.

У него чуткий слух. Он уловил усталые вздохи шофера в камышах, поднялся на ноги и крикнул в темноту:

— Прямо шагай, прямо, вот фонарь!..

— Вижу, — отозвался тот.

— Пора чай варить. И Чирухина надо позвать, — сказал я.

— Пора чай варить, пора, — повторил мои слова сторож, будто не понял смысл второй части моего предложения.

Возле таганка запахло керосином. Мой собеседник щелкнул зажигалкой, и в таганке воспламенились два кирпича, поставленные на ребро крестом. Горят кирпичи ровно и жарко, расталкивая сгущающуюся вокруг нас темноту. Языки огня будто разбудили степную ночь: залились неумолчно цикады, над нашими головами заметались какие-то крылатые насекомые.

— Керосин много есть, солярка полный склад. Кирпич день керосин пьет, ночь хорошо костер горит. Солярка тоже можно так. Хорошо, правда?

— Находчиво и мудро, — согласился я, вглядываясь в темноту: быть может, вместе с шофером перед таганком появится Петр Чирухин.

Заметив мою настороженность, собеседник взял меня за плечо.

— Нельзя звать сюда Чируху. Не веришь казаху, степь тебя накажет.

— Уже наказала, — ответил я.

— Тебе казах сказал, нельзя сына погибшего фронтовика подводить. Нет ему сюда дороги. Далекая тайга теперь его дом. Беда к нему в душу большая пришла, без водки жить не может.

Это больно кольнуло меня в сердце.

— Значит, спился? — спросил я.

— Беда, говорю, пришла к нему. Кумыс долой, водку давай, много давай.

— И давно это с ним случилось?

— Черная буря прошла, и Чируха злой стал. Водку ему давай, много давай…

Появился шофер. Засученные по локоть рукава в грязи, мокрые. В резиновом ведре что-то булькает.

— Вот, — сказал он, — пригоршнями вместе с тиной еле-еле ведро воды наскреб. Заливать радиатор такой нельзя, пусть отстоится. Ночевать придется.

— Ночуем, — согласился я. — Только поужинать надо.

— Понятно, — ответил шофер.

Подвесив резиновое ведро с водой на столбик рядом с фонариком, он будто провалился в аспидную темноту степной ночи. Лишь хруст песчаной пыли под его ногами убедил меня, что мой спутник удаляется в сторону газика.

И снова всполошились цикады. Прислушиваясь к ним и вглядываясь в темноту, я спросил сторожа:

— О чем рассказывают тебе сейчас цикады?

— Ветер ждут. Завтра опять солнце будет желтое, плохое… — И, помолчав, он предупредил, что во время песчаной бури степь опасна, можно заблудиться или утонуть в песках вместе с машиной, как в море в штормовую погоду. Волны и ветер, по его убеждению, не щадят человека в беде. Они от злых сил бесятся. Отец волн — ветер, поэтому казахи не проклинают его — нельзя, он может еще огонь принести и всю степь спалить.

— Значит, нам надо убираться отсюда до рассвета… Жалко, что я не повидал Петра Чирухина. Что он все-таки тут натворил по пьянке?

— Зачем так плохо говоришь? — прервал он меня. — Мой отец Иманкулов, я Иманкулов, сын Иманкулов, запомни… Чируха русский человек. У него будет сын, внуки будут. Пусть они и без нас дружно живут. Понял?

— Стараюсь понять… Спился, сможет ли он взять себя в руки?

— У тебя есть своя голова, у него есть своя голова. Вперед думать надо.

Пропитанные керосином кирпичи, прогреваясь, стали извергать из своих пор синие, шипящие, как на керогазе, штычки огня. И только теперь творец этого удивительного костра принялся готовить какое-то варево. Залил в задымленный котелок белесую жидкость, бросил в нее ложку соли, горстку чая, кисточки зеленоватой травы и не спеша начал размешивать деревянной лопаточкой с длинным черенком. Размешивал долго, размеренно, сонно, пока лучи фар газика не ослепили его умные, по-степному дальнозоркие глаза.

— Готово. Пора ужинать. Снимай сапоги, — кивнул он шоферу. — Моя горница — юрта, собак не пускаю.

— А где у тебя собаки? — спросил шофер, неся корзину с провиантом.

— Они свое место знают: барашка пасут, сусликов ловят, шакалам шею грызут, за верблюдом ходят.

— И поселок стерегут, — подсказал я.

— Зачем поселок собакам? Это моя служба. За тридцать домов расписку дал. Весной людей встречать буду. Зимой собаки мои ноги греют. Кровь собаки всегда горячая — сорок два градуса…

— Скучновато тебе тут, — заметил шофер.

— Имей свою голову, так говорить. Горницу посмотри, тогда говори.

Юрта — его горница. Маленькая, но вместительная. В ней действительно уютно и по-своему весело: горит яркая лампочка от аккумулятора, на полу узорчатый ковер, стенки увешаны портретами, цветными фотографиями красивых смеющихся спортсменов, артистов. На полированной тумбочке подшивка газет, журналы, рядом большой приемник с проигрывателем, стопка пластинок. Все атрибуты городской квартиры налицо, нет только телевизора, но хозяин сказал, что телевизор может купить, однако живых картинок не будет — требуется много электричества. Только весной, когда приезжают механизаторы, в поселке начинает работать движок с генератором.

Три пиалы, поставленные в центре ковра, обозначили наш стол. Сюда же шофер высыпал содержимое корзинки.