Творчество К.Г. Юнга, как нам представляется, можно разделить на два больших этапа, из которых было бы, наверное, сложно выделить более значимый, хотя второй, без всякого сомнения, менее известен. Юнг пережил глубокий, нелегкий трансперсональный опыт – опыт умирания, опыт смертного одра, связанный с инфарктом, который настиг его в 1944 году. После него жизнь обрела другой смысл и звучание и намного явственнее проявилась вторая сторона безусловного гения в познании человека – Юнг переосмыслил бытие, жизнь, и результатом этой трансформации стало глубокое философское видение психологических проблем. Более того, они перестали быть для него чисто психологическими, они стали глобально гностическими.

Юнг дотошно внимает неразгаданным тайнам бытия, обращается к парадоксальным вопросам субатомной физики, все это соединяется в нем с поистине энциклопедическими знаниями в области эстетики, культурологии, мифологии, теологии, философии и, конечно же, психологии. Это дало возможность Юнгу увидеть множество «совпадений» и аналогий, которые невозможно было объяснить ни случайностью, ни вероятностью. Философские открытия следуют одно за другим. Юнг изучает тяжелейшие и с моральных, и с чисто познавательных позиций вопросы. Он говорит об иллюзорности обыденных представлений о противоположностях, переосмысляет дилемму добра и зла. Непосредственно переходит к «живым понятиям», говорит, казалось бы, об иллюзорных, на первый взгляд, принципах некой фундаментальной целостности и так далее. И что самое поразительное: они, эти «живые понятия», не просто провозглашаются психологом и философом, но с его легкой руки обретают себя и в психологии, и в человеке.

Глава четвертая. «Моя философия» (пролог четвертого этапа)

Философия «Ты»

«Я стал чрезмерно философствовать? – спрашивает сам у себя Фредерик Пёрлз и, поразмыслив, продолжает: – В конце концов, нам крайне необходима новая ориентация, новая перспектива. Философствовать – значит переориентироваться в мире».

Название главы – «Моя философия», но это вовсе не означает, что речь пойдет о чьей-то конкретно философии, вовсе нет. Речь пойдет о насущной потребности теоретиков и практиков психологии в живой, личной философии. Как Альберт Эйнштейн, не найдя для своей работы, для своего нового образа научной мысли философского фундамента, принялся самостоятельно формулировать философские и методологические принципы, так и психологи и психотерапевты, пережившие донаучный этап психологии, закрытую систему психоаналитической теории, последующий разброд с поиском путей и направлений движения, ощутили необходимость не парить более в безвоздушном пространстве, а иметь под ногами свою философию.

И сама эта потребность есть на самом деле не что иное, как поиски новой методологии – некой системы принципов, которые позволят изучать человека, понимать человека, помогать человеку, не втискивая его при этом в прокрустово ложе искусственной (закрыто-системной) теории, не «урезая» его под стандарты однажды определенных закономерностей. Но, с другой стороны, и не теряя его в пространных и пустых формулировках. Вот вопрос, который встал перед психологами и психотерапевтами, встретившими конец третьего этапа развития этой науки и увидевшими начало следующего.

Таким образом, идея новой методологии и даже ее конкретные составляющие уже так или иначе звучат в среде психологов и психотерапевтов, которых принято называть «третьей силой». Потому что именно в этом – гуманистическом – крыле психотерапевтического знания впервые приоритет был отдан психологическому опыту, именно здесь он был поставлен во главу угла, именно здесь он стал той «печкой», от которой начинается движение. Впрочем, даже гуманистические психологи, занимаясь философскими и методологическими вопросами, испытывают нечто вроде священного ужаса, когда им приходится называть эти проблемы соответствующими именами – «философия», «методология». Испытывают и отказываются… Возможно, это связано со страхом ответственности. Иметь «свою философию» и претендовать на знание некой «универсальной философии» – это, понятно, две большие разницы. Заявить в научном обществе последнее – что, мол, ты обладаешь некими представлениями об устроении жизни и знаниями – это почти подвиг. Наступил век стыдливой стеснительности. Видимо, по этим причинам все позитивные движения подобного рода в гуманистической психологии пока так ни к чему и не привели. Открыть систему открыли, а навести в ней порядок – то ли духу не хватило, то ли осознания важности задачи недостает. Надо признать, что от этого сильно страдает и практика. Но сейчас не об этом.

Как бы ни начинали свой творческий путь знаменитые психологи XX века, чем бы они ни занимались в практической деятельности, какими бы ни были сферы их научных интересов – они завершали свой творческий путь странной фразой: «моя философия…» Причем исключений немного. К этому приходили и психоаналитики, и даже бихевиористы. Возможно, кто-то решит, что в этом нет ничего странного, более того – совершенно естественно, что мыслитель такого масштаба, как, например, Карл Гюстав Юнг, решает в конце своей жизни подытожить и обобщить сделанные им открытия, изложить мысли и накопленный материал, так сказать, философским образом. Благо нет ничего зазорного в том, что практик начинает говорить о философии (на философа, рассуждающего по практическим вопросам, смотрят, как правило, далеко не так одобрительно). Это своего рода анализ, расширение границ знания.

Все это, конечно, так. И все же есть чему удивиться… Что значит «моя философия»? Почему акцент неизменно ставится именно на слове «моя», а не на слове «философия»? Карл Гюстав Юнг действительно создает философию, работает как философ, формулирует философские положения, делает выводы. А, например, Карл Роджерс, Якоб Морено, Фредерик Пёрлз, Роберто Ассаждиоли, Виктор Франкл… Все они занимаются тем же самым, но одновременно с этим делают и все возможное, чтобы не оказаться причисленными к философской братии.

Вопрос временной периодизации, как мы уже говорили, в науке, а особенно в психологии, шаток необычайно. Сейчас речь пойдет о периоде «после Фрейда», и придется закрыть глаза на то, что начнем мы с рассказа о системе, которая была создана практически параллельно с психоаналитической концепцией. Но так часто случается, ведь готовность общества и научной общественности принять новый подход частенько запаздывает. И нередко первопроходец долго декламирует с кафедры, образно выражаясь, при пустом зале. Действительно, первая очень удачная и красивая системная модель психологии возникла еще в самом начале XX века и принадлежит Якобу Леви Морено.

Теория Морено поистине многогранна и целостна. Казалось бы, как может быть полноценной модель психотерапии личности в системе, где точка обзора помещена в социум?[80] Но оказывается, что может, и во многом благодаря деятельности разработанного им психотерапевтического подхода. Ведь именно Якоб Морено рассматривается в истории прикладной психологии как основатель групповой психотерапии.[81]

Что позволяет нам говорить о том, что в теории личности Морено точка обзора помещена в социум? Это его отношение к «ролям» (социальным ролям), которые, согласно создателю психодрамы, первичны по отношению к «я». «Появление роли первично по отношению к „Я“, – говорит Якоб Морено. – Исполнение роли первично по отношению к „Я“. Роли не возникают из „Я“, но „Я“ может возникнуть из ролей».[82]

Вместе с тем важно, что введением понятия «роли» Морено не «уничтожает» индивида, не теряет человека за своими рассуждениями и ориентированными социальными конструктами. Вот что он говорит о «я»: «Непосредственно осязаемыми аспектами того, что называется „Я“, являются роли, в которых оно действует».[83] Фактически этим утверждается, что «роль» невозможна без «я» и, по крайней мере во многом, определена индивидуальностью этого «я». Впрочем, социум для Морено все равно первичен. Как замечает Грете Лейц о своем знаменитом учителе,[84] «обособленный индивид, на его взгляд, – это социальная фикция».