Больше века простоял Максимов хутор, но вот получилось, что оказался он в стороне от торных дорог. Сперва угасание хутора шло незаметно. Один житель уехал — ладно, другой уехал — тоже ладно. Еще прочна деревенская улица, еще приметны дорожки от дома к дому. Но потом как прорвалось. Будто соревнуясь, кинулся народ раскатывать избы одну за другой, и остались на жилом бойком месте лишь толстобокие печи, согревшие и вскормившие не одно поколение хуторян. Скоро и печи развалились, сравнялись с землей, упали плетни, завалились ворота, буйно вымахала по дворам крапива и полынь. И все. Как никто и не жил. Некоторые хуторяне даже избы свои не тронули. Для порядка заколотили окна досками и ушли, не поклонившись родному порогу.

На той стороне озера тоже стояла деревенька дворов на двадцать и можно сказать на глазах пропала. Прошлой осенью последние дома сломали. С неделю после того рычали там бульдозеры, сгребая остатки поселения в заболоченную логотину. Потом прошлись плугом — и стало поле, ничем не отличное от других. Будто никогда не кипели тут людские страсти, не было ни нужды, ни горя, ни радости, не игрались лихие свадьбы, не рождались горластые дети, а вековали одни забытые миром старики, умершие все сразу.

Разум все понимает и принимает. Пришло, видать, время и деревенскому люду сдвигаться в удобную тесноту, чтобы все было под рукой. Молодым что гуще, то лучше.

А что делать старикам, приболевшим, прикипевшим к родному месту? Тот же Алешка как рассуждает? Собирай барахлишко и двигай себе. А про то Алешка не думает, что все с собой никак не взять, потянется такой хвост, что конца-краю не видать… Тут же о другом думает старик: нынешнее лето опять большое движение народу даст. Испокон веков так. Качнет беда людей, а волны ходят долго, сшибаются и ломаются. Одни поедут из Хомутово, другие приедут в Хомутово. Много лет пройдет, пока угомонится люд и обретет покой…

Мысли что вода. Просочились и потекли, торопясь, кидаясь по сторонам и возвращаясь к началу. Вот так и жизнь протекла петлястым руслом, то взметываясь в радости, то опадая в горе. До какого-то предела и признака не было, что подкрадывается старость. Выждала свой срок, и стал ты стариком.

Отступив вправо, тропа ушла от озера в молодой тенистый лес. Здесь прохладно и тихо, лишь временами по верхушкам деревьев прокатывается волна ветра. Испуганно встрепенув, березки снова замирают, лишь у осин долго бьет листья неуемная зябкая дрожь. Сосновые посадки, затянувшие поляны, источают густой и терпкий смоляной дух.

В лесу Павла Игнатьевича нагнал Родионов. Заглушив мотоцикл, Лаврентий Сергеевич по-молодому соскочил на землю, подошел, подал руку.

— Здравствуй, Игнатьич. Все курсируешь?

— Мое дело теперь таковское, — ответил Павел Игнатьевич. — Позвали — пошел, не позвали — тоже пошел. Абы ноги держали, да глаз дорогу видел… А тебя куда несет?

— Тоже одна дорога: из мастерской да в мастерскую, — Родионов ожесточенно потер небритые щеки с черными разводьями пота. — Сдохнуть легче, чем так работать.

— Что так? — удивился Павел Игнатьевич.

— Да вот так… Я уж больше суток дома не был. Вся наша мелиорация соплями склеена, а спрос с кого? С меня! Раз взялся — выворачивайся наизнанку, на голову становись, а делай. В другое время плюнул бы на все, а нынче, Игнатьич, нельзя. Нынче что на совести держится, то и не свалится. Сын твой что говорит? Давай, Родионов, старайся, как ни разу не старался. А что меня уговаривать? Я что — без понятия?

— Это точно, — согласился Павел Игнатьевич. — До деревни-то подкинешь меня?

— Да уж довезу, — ответил Родионов. Он усадил старика в коляску, завел мотоцикл и помчал в Хомутово.

Ни к каким дружкам-старикам Павел Игнатьевич не попал, а сразу подался в библиотеку. Там пусто, одна Ольга сидит у окошка и читает журнал.

— Здравствуй, Олюшка! — распевно протянул старик. — Одна сидишь, недосуг народу книжки читать?

Он поставил батожок у дверей и пошел к Ольге, шоркая парусиновыми туфлями по блестящему желтому полу.

— Здравствуйте, Павел Игнатьевич! — обрадованная Ольга мигом подскочила, взяла старика под руку, усадила на диван. Сама тоже села рядом, натянула подол ромашкового сарафанчика на голые коленки. Очки в толстой коричневой оправе, вольно рассыпанные по плечам черные волосы делают ее лицо слишком бледным, худым и болезненным.

С Семенихой у Ольги как-то не пошло с первого дня. Ольга была пуглива в непривычной обстановке, никак не могла подстроиться к новой жизни, старуха же приняла беспомощность за лень. А это в ее понимании было самым страшным человеческим пороком. К Павлу Игнатьевичу же Ольга всей душой. За понимание, сочувствие, добродушие и рассудительность.

— А вы знаете, что я придумала? — защебетала Ольга. — Но пока — никому! Тем более Алеше. В июле у меня отпуск, но раз Алеша вечно занят, отдыхать я поеду с вами. На недельку к нашим в Москву, а потом Ленинград, Прибалтика. Нет, вы представляете, как это будет великолепно!

— Оно конешно, — Павлу Игнатьевичу не хочется обижать Ольгу, поэтому он долго подбирает слова, чмокает губами. — Москва, конешно, дело куда доброе, да я-то никак не могу.

— Ну почему? — капризно протянула Ольга.

— Сама видишь, Олюшка, какое лето началось. Теперь каждый человек колхозу нужен. Да и бабку как одну бросишь… Опять вот наказывала насчет внука. Обижается.

Ольга ничего не ответила. Наматывает на палец косицу волос, смотрит в пол. Павел Игнатьевич догадывается, что Ольга хочет сказать что-то, но не решается. Про отпуск, чувствует он, это так, для вступления.

— Ты, Олюшка, не майся, — помогает он ей. — Надо, значит говори. Как есть. Я обижаться не стану.

— Да я ничего, — замялась Ольга и вдруг припала к плечу старика и всхлипнула.

— Ну, коль так, то поплачь, — сказал он. — Слеза от горя первая помощница.

— Я не знаю, что со мной происходит, — шепчет Ольга и ладошкой размазывает слезы. — Я все время боюсь: вот-вот произойдет что-то ужасное. Я не вижу, еще не понимаю, но чувствую… Я одна, все время одна. Алешу почти не вижу, он уходит рано, приходит ночью. Такой усталый, что больно смотреть. Он засыпает, но все равно бормочет во сне. Иногда кричит, ругается. Я его бужу, а он смеется, говорит, что все это мне приснилось… Разве так можно, скажите мне? Ведь нельзя же так. Я понимаю, работа есть работа, но почему в ней никогда не бывает ни малюсенького перерыва?

Павел Игнатьевич молчит, только вздыхает — глубоко и тяжело.

— Алеше очень и очень трудно, — продолжает Ольга все тем же полушепотом. — Я прекрасно вижу, как с каждым днем обостряются отношения между людьми. Они стали неприветливые, а то и просто злые. Бессилие перед природой ищет выхода… Раньше я с удовольствием шла на ферму, в мастерские, в гараж. Приносила им книги и говорила о книгах. Они хорошо слушали. Понимаете, Павел Игнатьевич, у них был интерес. Теперь многие смотрят на мои книги с каким-то недоумением. Словно я виновата в чем-то. Сегодня, едва зашла в мастерские, как подбежал Егор Басаров и закричал, что два человека в деревне еще верят, что в такое время можно читать книжки, — председатель и его жена. И понес, и понес! Все стояли, слушали и молчали. Никто не возразил ему… Ужасно!

— Да брось ты! — Павел Игнатьевич решил свое слово вставить. — Что с дурака взять.

— Он не глупый, — возразила Ольга. — Басаров более впечатлительный, чем другие, много повидал, но информацию он воспринимает без всякой системы, иногда вместо пользы она приносит ему вред.

— Уж чего-чего, а впечатлений у Егорки всегда через край было. Ботало, одним словом. А на людей не обижайся, — строго замечает Павел Игнатьевич. — Вот заболел кто в семье, и всем делается не по себе, все путается, мешается. А тут вся наша земля заболела. Вот и рассуди.

— Я понимаю, — все так же тихо говорит Ольга. — Когда мы ехали сюда, я знала, как мне будет тяжело. Раньше мое представление о деревне было как о подмосковной даче, где наша семья отдыхала летом… Но я ведь поехала, хотя могла настоять на своем. Если это нужно Алеше, значит нужно и мне. Куда иголка, туда и нитка. Он нашел себя и свое место. Значит, это должно быть и мое место. Нового в этом ничего нет. Но вот иногда навалится что-то такое, что прямо свет не мил… Анна Семеновна считает, что я украла у нее сына и делаю что-то во вред ему. У нее свое, старое и стойкое представление о женщине в семье, о круге ее интересов и обязанностей. Она все попрекает, что у нас нет ребенка. Но если нет, то что я могу сделать? Скажите мне, пожалуйста, что я должна делать?