— Постой, постой! — возразил отец, отмахиваясь руками от Алексея. — Чего городишь-то? Без причины! Были причины. У него вчерась жена весь день рожала и только к ночи опросталась.

— Ну и что? — Алексей хмуро уставился на отца. — За лагерь отвечает он, а не жена.

— Оно так, конешно… Вы вот с Ольгой не рожали, так не знаете.

— Ладно, отец, замнем это дело, — Алексей заторопился сменить тему разговора. — Говори, с чем явился. Только учти: мне некогда побасенки слушать.

— Все с тем же, — голос у Павла Игнатьевича задребезжал. — Ты чего, Алеха, лютуешь? Совсем решил Максимов хутор сгубить? Под самые окошки пашню подвел! Ты мне головой не верти и усмешки не строй. Я как житель хутора пришел к тебе и спрашиваю: зачем корни рубишь, Алеха?

Трудно дались старику эти запальчивые слова. Закашлял, рукавом утер мокроту с глаз.

— Корни, говоришь? — Алексей стремительно поднялся, широко зашагал по кабинету. — Эти корни у меня вот где сидят! Вас там шестнадцать дворов, а магазин давай, клуб и кино давай, автобус давай! А что взамен получаем? Практически — ничего. С одним нагульным гуртом сладить не можете всем хутором. Про пенсионеров не говорю, не ваша вина. Но вы-то могли, черт побери, пример подать, переселиться в Хомутово! Нет, за огороды уцепились, за приволье! Рыбкой балуетесь!

— Ты чего на меня кричишь? — Павел Игнатьевич поперхнулся и закашлял. — На кого кричишь, сукин ты сын? Огороды он увидел, приволью позавидовал! А в нем ли одном дело, а?

Алексей подвинул кресло, сел рядом с отцом.

— Не кипятись… Уж ты-то должен бы понять, что пришло время кончать с хуторами и деревеньками. Не вписываются они в современное производство и быт. Только в книгах хороша тихая хуторская благодать. В действительности же эта патриархальщина становится тормозом. У деревни путь определился один, ни в бок, ни тем более назад поворота нет и не может быть.

— Приказом не кончишь. — Павел Игнатьевич вздохнул. — От родного места приказом не оторвешь.

— Ну, а что делать? — Алексей выжидающе уставился на отца. — Ты предлагай, раз на то пошло: что будем делать?

— Я почем знаю.

— Вот и поговорили… Ладно, батя, сколь еще Максимову хутору стоять — не о том сейчас речь. Другие проблемы решать надо. Земля вон огнем горит. Как жить станем, отец?

— Горит, все как есть горит, — соглашается Павел Игнатьевич и кивает седой головой, встряхивая жиденькую сивую бороденку. — Хлебу, Алеха, мы теперь не помощники. Что выстоит, то и вырастет. Тут нашей власти нету. Слабые мы тут.

— Не про хлеб спрашиваю. Как животноводство сберечь? Кормов не будет, так что — весь скот под нож? Год с мясом, а десять с квасом? Надо что-то делать. Уже сейчас, немедленно. А что — я не знаю. Одно поливное поле нас никак не спасет.

— И это без ума сделано, — заметил Павел Игнатьевич. — Полив-то на случай сухой погоды нужен, вроде нынешней, а вы лучше места не нашли, как у Кругленького. Сколь раз на моем веку оно высыхало. И нынче к тому идет.

— Знаю! — почти кричит Алексей, со злостью и обидой. — Задним числом все мы умные. Теперь что делать, скажи мне?

— Объяснят поди… Район, область. Мало ли над тобой разных начальников.

— Сам ты, отец, как думаешь? — Алексей подался вперед, ухватил отца за руку, сжал. — Другие старики что говорят?

Павел Игнатьевич пытливо смотрит на сына. Скулы у того обострились, будто долго морен голодом, глаза ввалились, окружены серостью.

— Что молчишь, отец?

— Я не молчу… Разное старые люди говорят, а к одному сходятся. В болотины лезть надо, в озера. Все драть подряд, чего там ни наросло. Камыш, кугу, резуку, осоку, кочки — все. Летошнюю солому до клока подобрать. Она хоть местами и с гнильцой, а все корм. В прежнее время всегда к весне крыши раздевали… А теперь отвечай, Алеха, насчет хутора, — без перехода продолжил Павел Игнатьевич. — Народ спрашивает, спокою нет.

Ну вот, думает Алексей, кто про что, а шелудивый про баню.

— Раз ты полномочным послом направлен, так я официально заявляю: будущим летом хутор ликвидируем. Ваши развалюхи и перевозить не надо, на дрова только и годятся. И учти: тебя первого в Хомутово повезу.

— Спасибо за честь, — Павел Игнатьевич поднялся. — Матери что сказать?

— Сам заеду к вечеру.

— Тогда ладно, пошел я…

На улице старик скинул пиджак, расстегнул верхнюю пуговку рубахи и неспешно побрел домой, на Максимов хутор.

Солнце стоит уже высоко, разогрелось и нагнетает духоту. Опять сплошняком, без передыха, заладил ветер, несет черную поземку, качает над дорогой пыльные вихри.

Сразу за деревней Павел Игнатьевич свернул в лес, но и тут никакой отрады. Березы одеты в лист не крупнее пятака, трава редкая и чахлая, как осенью. Когда вышел к Луговому озеру, на душе стало совсем тяжко. Мелководье быстро отступает, широкая береговая полоса густо присыпана выпаренной солью. Она искрится на солнце, переливается так, что глазам больно. Обнаженное дно все в глубоких трещинах, серой коростой лежат пласты сухой тины.

«Кончается озеро», — вздохнул старик и заторопился уйти с этого места, как бы опасаясь, что сейчас вот, сию же минуту, спросит озеро, спросит лес, спросят травы о немедленной помощи, а он бессилен и может сказать только слово утешения и надежды на будущее. Будь Павел Игнатьевич верующим, то самое бы время пасть ниц и молить о заступе. Может, стало бы легче на душе. Но неоткуда ждать благодати.

— У, вражина! — старик погрозил солнцу большим мосластым кулаком и пошел прочь от озера.

Он уже думал не о том, что случилось и что может произойти через месяц или два, — как в будущем израненный и ослабевший растительный мир справится с последствиями катастрофы?

Такое на его веку уже бывало. Погуляла сушь, полютовала и отступила. Едва земля вновь нальется влагой, как первой же весной густо и резво пойдет в рост всякая мелочь — однолеток. Все же остальное еще мается и мается. Не один год после засухи смрадом воняют черные выгоревшие пустоши. На ладан дышат обезрыбленные обмелевшие озера, птицы облетают их стороной, как заразное место, вьют гнезда не на привычных местах, а где придется, потомство от этого у них идет малое и слабое. Не устоит перед засухой и могучий лес. До конца этого лета он будет зеленеть, только чуть раньше сбросит листву. На другой же год начнет сохнуть. Незримая болезнь поползет по колкам, оголяя сперва вершины, а потом и все дерево. Ветер обломает сухие сучья, останется один ствол. Жутко в таком лесу и пусто, как на кладбище.

На памяти Павла Игнатьевича случился страшный двадцать первый год, выкосивший голодом целые деревни. По, всем приметам нынешняя жара, испробовав силу еще в прошлом году, будет злее. Вот еще только май, а многие колодцы уже пусты.

Но за всю весну старик ни разу не подумал о голоде. И никто не заговаривает об этом. Никто. Поскольку крепка вера в могущество государства, и в такое вот время особенно ясно сознается и понимается все, чем мы сильны, чем мы прочны и чем велики.

В председательском кабинете собрались командиры колхозной индустрии, как называет Глазков свои руководящие кадры.

Инженер Рязанцев сильно нервничает: ждет взбучки за простои тракторов. Ему до тошноты хочется курить, но это у председателя запрещено. Рязанцев ерзает на стуле, закатывает глаза и тоскливо смотрит на потолок, обитый сосновыми плашками, на которых паяльной лампой четко выделен рисунок древесины. Начальник молочного комплекса Сухов тоже сидит невеселый. Суточный надой хоть и медленно, но все вниз и вниз, а как остановить это падение, Степан Федорович не знает. Концентратов в рационе коров чуть-чуть, в основном он держится на остатках силоса. На худом апостольском лице Сухова все это выражено в точности: усы обвисли мочалом, глаза запавшие, красные. Секретарь партбюро, он же директор колхозного Дома культуры Кутейников озабоченно роется в записной книжке. Его широкое, уже тронутое старостью лицо черно от загара, а волос бел…