Теперь вот тащится, едва поспевая за старухой, и бубнит одно и то же:

— Скончалась моя молодость тихо и незаметно, как набожная старушка.

— Ты старух не задевай, — обиделась Марфа Егоровна. — Они молодым во как нос утрут! Нету в тебе, Гришка, ни стыда, ни совести, ей-бо! Чего намедни мать опять со слезами ходила, а? Чего, беспутная твоя башка, по лесам шастаешь? Чего потерял?

— Не знаю, — ответил Козелков. — К Журавлеву иду.

— Нужен ты Журавлеву, как прошлогодний снег. Ляжь вон под куст да проспись.

— Нет! — заартачился Григорий. — Пойду муравьев дразнить. Очень люблю, откровенно выражаясь. Они огня боятся, носятся как шальные. Трухлявый дом спасают… Пропади все пропадом!

Козелков свернул в сторону от дороги и полез по кустам, только треск пошел.

— Свихнулся, ей-бо! — определила Марфа Егоровна.

Взглянув на солнце, она заторопилась: явятся парни на обед, а у нее ничего не готово.

Едва перебрала и очистила грибы, уместила на плите две здоровенные сковородки и запалила в печке березовый сушняк, как приехал на табор Сергей.

— Здравствуй, кормилица! — приветствовал он повариху. — Не моришь мужиков голодом?

— По работе и кормежка, — засмеялась Марфа Егоровна. — Косить нынче кончаем. Уж расстараюсь ради такого дела. Погодишь, так и тебя накормлю.

— За этим и приехал, — Сергей свалился под березкой. — Вздремнуть бы часиков десять и больше ничего мне не надо… Иван Михайлович где?

— В мастерскую мотался за какой-то железякой. Витькиному трактору ремонт делают. Вон за тем осинничком, супротив лога. Где кукуруза была… Скоро поди-ка явятся все. У нас тут строго, семеро одного не ждут.

Старуха отошла к печке, занялась своим поварским делом. Сергей достал из кармана пухлый обтрепанный блокнот и начал меж делом считать-пересчитывать цифры уборочной.

— Марфа Егоровна! — спохватился он. — Я ведь подарок тебе привез. Помнишь, фотограф тут был?

— Карточку прислал? — Марфа Егоровна начала вытирать о фартук руки. — Дай-ка гляну, какая я красавица.

— Бери выше, Егоровна! — засмеялся Сергей и достал из кармана свернутые трубкой газеты. — Пропечатали тебя, Егоровна, теперь весь район нашу повариху знает.

Марфа Егоровна осторожно взяла газету, развернула, глянула на свой портрет, напечатанный на первой странице, и часто заморгала, зашмыгала носом.

В это время к табору с шиком подкатил Антон. Он заглушил мотор комбайна и с видом человека, знающего себе цену, направился к Марфе Егоровне и Сергею. Но в последний момент озорство взяло верх. Подкинув ладонь к фуражке, он отрапортовал поварихе:

— Разрешите доложить. Рядовой комбайнер Антон Бурин закончил работу на вверенном участке. Санька и Андрюха добивают последнюю загонку. Техника и личный состав находятся в удовлетворительном состоянии, происшествий нет!

— Вольно, — сказал ему Сергей.

Тут только Антон обратил внимание на растерянный и вообще необычный вид поварихи.

— Ты чего это, баба Марфа, жмуришься? — спросил он.

Марфа Егоровна протянула ему газетку. Глянув, Антон присвистнул от удивления, но тут же обнял повариху и закружил ее.

— Причитается с тебя, баба Марфа! — кричал он.

— Будет тебе, шелопутный!

— Нет, все равно причитается! — упрямился Антон. — Когда про Федьку написали в газете, так двумя бутылками еле отделался. А тут — портрет!

— Это Иван не знает про эти бутылки. Вот скажу ему.

— Скажу, скажу! Сразу загордилась!

Они препирались до тех пор, пока не собралось на табор почти все звено. Не было Журавлева и Виктора — они все еще возились у трактора.

Когда Антон, потребовав тишины и внимания, объявил о неожиданном прославлении поварихи, поднялся радостный гвалт. Удивил всех Сашка. Незаметно исчезнув, он вскоре вернулся и вручил Марфе Егоровне букет ромашек. Она была растрогана, но все же не утерпела кольнуть Антона:

— Вот хорошие-то парни как делают. А ты заладил одно: причитается да причитается.

Сашка получил полную тарелку жареных грибов, и все наглядно убедились в ценности хороших манер поведения.

— У меня и другая новость имеется, — сообщил Сергей. — Из района передали, что по итогам пятидневки лучший результат на вспашке зяби у Федора Коровина и Павла Ившина. С чем и поздравляю.

Федор и ухом не повел, зато Пашка покраснел от избытка радости.

— Ничего себе работнули, — сказал он. — Утерли носы некоторым комбайнерам.

— Все бы так утирали! — заволновался Андрюшка. — Тут не знаешь, с какой стороны подползать к поваленной пшенице, а вам что, газуй да газуй. Хоть с закрытыми глазами.

— Ничего, — успокоил его Сергей, — и у вас есть возможность отличиться на подборке. Завтра начинайте обмолот в логу. Отменная там пшеничка удалась.

— Вот и конец весеннему спору, — задумчиво, как бы сам себе сказал Федор. — Мне в августе всегда хлеб снится. То поле некошеное, то зерно на току… Сытые сны.

В это время из леса донесся невнятный, но тревожный крик. Минуту спустя на чистой прогалине показался Виктор. Размахивая руками, он бежал к табору.

— Гори-и-ит! — захлебывался в крике Витька. — Пожа-ар! Хлеб в логу гори-ит!

Подбежал. Дышит с хрипом, глаза навыкате, ошалевшие.

— Не успеть дяде Ване, все займется! Да не успеть же ему! Тушить надо, что вы стоите!

Замешательство длилось какие-то секунды. Первым от испуга и неожиданности очнулся медлительный Федор.

— А ну, живо! — скомандовал он. — Пашка, дуй к трактору, гони в лог, — Пашка кинулся бежать. — Куда? На мотоцикле! Живо! Топор у нас где? Где топор, спрашиваю?

— Топор-то зачем? — не понял Антон.

— Ветки рубить, огонь забивать. Да живо вы, чего копаетесь?

Ребят с табора как ветром сдуло. Федор повел их кратчайшим путем до лога — через высохшую кочковатую болотину.

— Я-то чего стою? — опомнилась Марфа Егоровна. — Пособлять надо!

Схватив зачем-то пустое ведро, она побежала за ребятами.

…Дико озираясь, на табор пришел Козелков.

— Я не хотел! — кричал он осипшим сорванным голосом. — Я нечаянно!

Здесь его, лежащего у вагончика и все еще скулящего, обнаружил Кузин, завернувший на стан Журавлева во время объезда полей и бригад.

— А ты чего тут? — удивленно спросил он Григория. Тот молчал и размазывал по лицу грязные слезы. — Чего слюни распустил? Народ где?

— На пожаре они…

— Какой еще пожар?

Крутнувшись на месте, Захар Петрович заметил дым, стелящийся над лесом. Сразу похолодев, он рывком, как щенка, приподнял Григория с земли, затряс.

— Что там горит? — кричал Кузин.

— В логу… Хлеб, — Григорий икал и стучал зубами. — Я не хотел! Я нечаянно!

— Что — нечаянно? — Захар Петрович даже отпрянул, опустил руки, уставился на Козелкова в недоумении. — Ты пожар устроил? Отвечай.

— Вы же сами, — лепетал Козелков. — Вы же говорили, чтоб градом этот лог выбило. Журавлев покоя не даст. Я решил… Нет! Я муравьев дразнил… Я соображаю. Загорелось по халатности, меня никто не видел. Я сразу убежал… С Журавлева можно спросить…

Отшвырнув Григория, Захар Петрович побежал в сторону пожара. «Вот оно, вот оно! — стучало в голове. — Что будет теперь? Как мне жить теперь?.. А почему так темно? Почему темно стало?»

…В горячке Журавлев начал пахать близко к огню, вырвавшемуся из сосновой посадки. Сильное разгульное пламя без задержки одолело черный плужный след и пошло дальше, завиваясь спиралями и далеко выстреливая жгутами горящей пшеницы. Отступив в глубь поля, Иван Михайлович стал прокладывать новое заграждение.

О чем он думал в эти минуты? О том, скоро ли Виктор приведет подмогу? О том, что гибнет хлеб, взращенный его руками? Или просто о том, успеет ли он или не успеет пройти хотя бы два следа…

Когда с табора прибежали ребята, старенький трактор, пропитанный соляркой, уже горел, но все еще ходко бежал по полю, и гудящее пламя, наткнувшись на пахоту, нехотя оседало и гасло.

ИВАНОВО ПОЛЕ

Завтра я уезжаю из Журавлей.