Но идиллия нашей жизни к середине лета нарушилась, – повествует Щепкина-Куперник. – Приехали соседи, семья видного петербургского чиновника, имевшего поблизости усадьбу. Они, узнав, что тут живет знаменитость, Левитан, сделали визит Софье Петровне, и отношения завязались. Мать была лет Софьи Петровны, но очень soignee, с подкрашенными губами (С. П. краску презирала), в изящных корректных туалетах, с выдержкой и грацией петербургской кокетки… И вот завязалась борьба.

Мы, младшие, продолжали свою полудетскую жизнь, а на наших глазах разыгрывалась драма… Левитан хмурился, все чаще и чаще пропадал со своей Вестой «на охоте», Софья Петровна ходила с пылающим лицом, и кончилось все это полной победой петербургской дамы и разрывом Левитана с Софьей Петровной…»

Кувшинникова еще продолжала борьбу, писала письма Левитану, умоляла его вернуться к ней, укоряла, обвиняла в неблагодарности, но все тщетно, как говорится, поезд ушел. Левитан из одних цепких дамских объятий перешел в другие, не менее цепкие. Ну а Софья Петровна? Надо отдать ей должное: она нашла в себе мужество и в своих воспоминаниях благодарственно и весьма благородно описала восемь лет жизни, проведенных рядом с Левитаном.

Итак, Софью Кувшинникову заменила Анна Турчанинова, Анна Николаевна, хозяйка имения Горки (нет, не Ленинские, другие, в сторону Рыбинска, станция Троица). И опять же, как в первом случае, Анне Николаевне эта связь-союз-дружба была весьма удобна: замуж за Левитана выходить не надо, а держать его возле себя в качестве наперсника души и тела приятно: красивый и модный художник, к тому же страстный, – все это не могло не льстить самолюбию.

Одно плохо: очень взрывной, непредсказуемый человек. Вдруг увлекся младшей дочерью Анны Николаевны Варварой, по прозвищу Люлю, подарил ей этюд «Букет васильков», признался в любви, та в смятении. Левитан тоже: мать, дочь – кому отдать предпочтение? И все это на фоне постоянной левитановской тоски, неудовлетворенности творчеством, душевного терзания. 21 июня 1895 года Левитан пытается разрубить душивший его узел и стреляется. Неудачно. Остается жить. Анна Николаевна нежно за ним ухаживает. Постепенно в ее отношениях к нему происходит перелом: все меньше любовных чувств, все больше материнских. Практически Левитан был связан с Турчаниновой до самой своей смерти. В одном из сохранившихся писем к Турчаниновой (24 января 1899 года из Москвы) Левитан обращается к ней: «Здравствуй, дорогая моя женушка Анка!» Выходит, считал ее за жену де-факто.

Кстати о женитьбе. Официально Левитан так и не был женат, хотя к этому его иногда и подталкивали. Еще одной своей корреспондентке и приятельнице Елене Карзинкиной Левитан писал из Италии 9 апреля 1897 года: «…12-й пункт Вашего последнего письма – жениться? Да? Об этом поговорим. Теперь не могу – головы нет, да и на воздух хочется. Душевно Ваш Левитан».

Как видим, Левитан уходил от серьезного разговора о женитьбе. Ускользал как угорь.

«Последние два года я его почти не видела, – вспоминает Елена Андреевна. – Я вышла замуж, и так как моя свадьба была в деревне, я никого из художников не звала. Муж (писатель Н. Д. Телешов. – Ю. Б.) говорил потом, что Левитан на меня за это немного обиделся».

Короче, свадьбы справляли другие, а Левитан оставался одиноким. Со стороны это выглядело противоестественно, и однажды один из учеников художника, перехватив взгляд Левитана, устремленный на играющих детей, с ребяческой непосредственностью сказал:

– Вот, Исаак Ильич, женились бы, были бы у вас маленькие левитанчики.

«Левитанчиками» были лишь его ученики.

Не только семья и дети его пугали (он понимал, что это требует немалых физических усилий, помимо всех прочих), но из-за сердечного недомогания он в последние годы своей жизни побаивался и интимных контактов с женщинами. В одном из писем Чехову Левитан писал из Наугейма: «Согрешил здесь – и я чувствую себя вновь неважно. Видно, совсем надо отказаться от любви и только смотреть, как друзья совокупляются! Горько до слез!»

Стон сквозь самоиронию.

И в другом письме: «Ах, зачем ты болен, зачем это нужно! Тысячи праздных, гнусных людей пользуются великолепным здоровьем! Бессмыслица…» (5 мая 1897).

Желать в душе и не мочь на деле – конечно, это танталовы муки, ведь Левитану тридцать шесть лет.

И какой же выход? Только один: в безумном увлечении работой, в переключении энергии. Из письма все к тому же «Антонию Премудрому», то бишь Чехову: «Увлекся работой. Муза стала вновь мне отдаваться, и я чувствую себя по сему случаю отлично…» (17 октября 1897).

Для Левитана муза – как истинная женщина: она может «отдаваться», с ней можно вступить в «законный брак», она может «родить» и т. д. Об этом немало можно прочитать в письмах Исаака Ильича. Но, к горькому сожалению для историков, писем осталось мало. Когда Левитан занемог окончательно, из Петербурга приехала Турчанинова, пыталась спасти художника, но все было тщетно. Она смогла лишь дать ему утешение. Да исполнила его волю: уничтожить хранившиеся в его архиве письма Чехова, Коровина и многих других. Погибли и письма Софьи Кувшинниковой.

Когда в 20-е годы Анна Турчанинова собиралась к дочерям в Париж, она решила сжечь в камине и письма Левитана к ней. Ленинградский художник Смелов буквально выпросил их у нее. Но случилось так, что они (а писем было более двухсот) пропали, сохранилась лишь копия одного-единственного. Так что многие детали частной жизни не будут восстановлены никогда. В этом смысле Исааку Левитану повезло куда меньше, чем Александру Пушкину: его «донжуанский список» так и не составлен.

А возможно, и не надо? Жизнь Исаака Левитана можно вписать в четыре глагола: жил, любил, страдал, умер. И все это безвозвратно в прошлом. Остался, правда, еще один, пятый глагол: творил. Поэтому каждый май приходит к нам «Первая зелень». Нас привлекает «Березовая роща». Завораживает «Тихая обитель». И стоим мы, потрясенные, перед картиной «Над вечным покоем». А потом наступает излюбленная художником осень – «Ранняя», «Золотая» и разная прочая, с дождем и тоскою. Это все – Левитан. Он с нами во все времена года.

Искусство или коммерция (Иван Крамской)

Пролог

Живопись любят все. Ну почти все. Одни внимательно рассматривают картины и ищут в них скрытый смысл. Это эстеты. Знатоки. «Восприниматели творчества», по выражению Нечкиной. Другие бегло скользят глазами по холсту, мгновенно приходя в восторг или негодование. Для этой части зрителей искусство делится на две категории: на то, что понятно, и то, что непонятно, а следовательно, чуждо и плохо. Это обычные люди. Масса.

Иван Крамской удовлетворял вкусы как знатоков, так и рядовых зрителей. Для первых – «Христос в пустыне», для вторых – «Незнакомка». И нескончаемая галерея портретов. Лица интересны всем. Опять же, многим любопытно узнать, как одевались в прошлое время, какие фасоны платьев были в моде, бархат или шелк… и т. д.

Живопись живописью, но в контексте сегодняшней жизни, с ее трудностью и даже жестокостью, с пренебрежительным отношением к искусству, небезынтересно взглянуть на жизнь самого автора картин, на знаменитого шестидесятника прошлого века – Ивана Николаевича Крамского. То, что он – художник и критик, теоретик реализма, педагог, организатор Петербургской Артели свободных художников и один из основателей Товарищества передвижных художественных выставок, все это более или менее известно. А вот каким он был человеком, как шел к своему успеху, что творилось в его душе, о чем он думал и чем терзался? Вот об этом попробуем хотя бы немного рассказать. Советские искусствоведы почитали жизнь Крамского за «образец самоотверженного, бескорыстного служения искусству». Ныне многое переоценивается заново да и вообще в ходу скепсис. Возникает сомнение: такое ли уж бескорыстное? Давайте разберемся вместе…