— Жасмин, что ли, расцвел, — подумал Джон. "Точно, цветы все еще в каплях. Какое лето хорошее в этом году". Он остановился и вскинул голову вверх, отведя ветвь рукой. Свечи потухли. Джон, вдруг, с горечью, вздохнул: "Мне всего тридцать восемь, я же не старик еще. Господи, да о чем это я, мне бы мальчика вырастить. Один он у меня остался".

Дома, на кухне, под фарфоровой тарелкой с холодной олениной лежала записка: "Ночью непременно захочешь есть".

Джон улыбнулся. Взяв подсвечник, он постучал в комнату к сыну. Джон прислушался — было тихо, и нажал на ручку двери. Юноша спал, уронив светловолосую голову на стол. Джон подошел ближе и осторожно вытащил из-под руки сына тетрадь. "Таким образом, — прочел он, — рабство необходимо признать той язвой современного общества, которая должна быть излечена немедленно и радикально".

— Папа! — юноша проснулся и потер глаза руками. "Что-то ты рано".

— Мистеру Теодору и Питеру надо было поговорить, — Джон присел на ручку кресла и мягко спросил: "Это для общества аболиционистов? Для того журнала, о котором ты мне говорил?"

Джон кивнул. Отец, глядя в светло-голубые глаза, задумчиво сказал: "Не люблю слова "радикально", уж больно мы в этой стране от него натерпелись, во время гражданской войны".

Жесткая складка легла на высоком лбу юноши. Он, забрав тетрадь, ответил: "А никак иначе нельзя, папа, ты уж прости".

Они помолчали. Сын, положив руку на пальцы отца, тихо проговорил: "Когда я закончу Кембридж, возьмешь меня к себе, папа. Я же знаю — ты все делаешь для того, чтобы наша страна жила в мире. А я, — Джон прервался и помолчал, — я теперь понял, что такое — война. Так что я тебе подойду, — он мимолетно, слабо улыбнулся.

— Возьму, конечно, — Джон поцеловал теплый висок. "Папа, — услышал он, — ты прости меня, пожалуйста, это я виноват, что так все получилось. Я не уследил за Джо…"

— Не надо, милый, — Джон обнял сына, — не надо, мой хороший. Это я виноват, не надо было мне надолго от вас уезжать. Ложись спать, у тебя же завтра в семь урок верховой езды.

Джон внезапно рассмеялся. "Хоть он и берейтор у его Величества, а все равно — это я его учу, папа. Он, правда, говорит, что так только дикари ездят. Я ему показал, как на скаку из лука стреляют. Работать пойдешь? — он прижался щекой к руке отца.

— Конечно, — Джон поцеловал его в лоб и поднялся. "Спасибо за мясо, сам жарил?"

— А как же, — сын проводил его до двери. Когда она закрылась, юноша уткнулся лицом в стену: "А ведь я ему так и не сказал о Гениси, — подумал Джон. "Да и что говорить, когда ее больше нет?"

Он вспомнил тонкие, смуглые, обнимавшие его руки и горячий шепот: "Теперь мы муж и жена, Джон, по-настоящему, навсегда".

— Навсегда, — повторил юноша. Заставив себя не плакать, сев к столу, он стал медленно, аккуратно очинять перо.

Наверху, в кабинете, Джон подставил подсвечник на стол. Раскрыв ставни, он присел на подоконник. Город спал, над шпилем церкви святого Георга висел тонкий, светлый леденец луны, цокали по брусчатке копыта лошадей. Джону, на мгновение, показалось, что откуда-то веет жасмином.

Он набил трубку и, затянулся, обхватив колено руками: "Нет, и не думай даже. Это просто ночь такая выдалась, и тот голос женский, как на грех. Сейчас пройдет".

Питер поворошил бронзовой кочергой дрова в камине: "Вот и все. А потом, когда я похоронил, — он помолчал, — Марию, мы с Майклом добрались до Кейпа. Там уже сели на корабль. Мне очень, очень жаль, Теодор".

Федор сидел с закрытыми глазами. "Кто эта женщина, на портрете? — спросил он.

— Наш общий предок, — ничуть не удивившись, ответил Питер. "Миссис Марта де ла Марк, по первому мужу — Кроу. И она, и ее первый муж были русскими, бежали из Москвы при царе Иване, том, которого вы Грозным называете. Она была Вельяминова, а муж ее — Воронцов, — поэтому и Кроу, — мужчина чуть улыбнулся и стал разливать кофе. В кабинете, — просторном, с большим глобусом на дубовом постаменте, со шкурами тигров на паркете палисандрового дерева, — было тихо.

Большие часы с бронзовой фигурой Меркурия пробили одиннадцать раз.

— Мой дед, — Федор все смотрел на икону, — его тоже Федор звали, он для царя Петра в Италии картины покупал и статуи. Он разбирался в искусстве. У нас в Санкт-Петербурге парк есть, называется — Летний сад. Там стоят те статуи, что он привез из Флоренции. Эту икона тоже — из Италии, только, как она туда попала? — Федор посмотрел на Питера.

— Не знаю, — вздохнул тот. "Хотя давайте посмотрим, у меня есть наше родословное древо. Оно неполное, конечно, сами понимаете. Семью разбросало по миру".

Он встал, и Федор спросил: "Что с дочкой Джованни, Констанцей, он о ней часто говорил?"

— С ней все хорошо, — Питер отпер книжный шкап орехового дерева. Он достал старый, пожелтевший лист бумаги. "Она с нашей родственницей дальней, Эстер, в Бостоне. Девочка маленькая еще, да и война вот-вот начнется. Незачем ее пока сюда возить, там спокойней.

— Мне ведь тоже, — он присел за большой стол, — сначала написали, что их корабль утонул. Кузен мой, капитан Стивен Кроу. Он военный моряк, в Атлантике плавает. Как я вернулся, я сначала его письмо прочел. Уж потом Джон, сын его светлости приехал, и письмо от самой Эстер передал. Она замужем была, и уже овдовела. Брат ее старший погиб, Иосиф его звали, он очень хороший врач был, — Питер посмотрел на бумагу и попросил: "Идите сюда".

Федор наклонился над его плечом и почувствовал, что у него темнеет в глазах. "Я знаю человека с такой фамилией, — сказал он. "Он священник, итальянец. И у него сестра есть, младшая".

— Сейчас внесу их сюда, — Питер потянулся за пером. "И вас тоже, и вашего брата. Все мы, оказывается — он внезапно усмехнулся, — родственники".

— А почему "Корвино"? — поинтересовался Федор, когда Питер, закончив, посыпал бумагу мелким песком. "Хотя да, это "ворон", по-итальянски".

— Синьор Теодор там строил под этой фамилией, как вы, во Франции — Корнель, — Питер улыбнулся.

— Вот его дети, видите — Петр в России остался, это предок ваш. У Стефана детей не было, холостяком умер, в Париже. Джованни — тоже архитектором стал, а Мария вышла замуж за Элияху Горовица, врача. В Амстердаме они жили. Потом развелись, правда, — отчего-то вздохнул мужчина. Он уже начал сворачивать бумагу, как Федор указал на какую-то запись: "А это что?"

Красивые губы Питера внезапно сжались в жесткую линию. "Неважно".

— Как это неважно! — зло сказал Федор. "Это и мой предок тоже, этот синьор Теодор, так что извольте рассказать".

— Ладно, — согласился Питер.

— Они в Лондоне гостили. У них и последний ребенок тут родился, девочка, Полина. Потом поплыли обратно в Венецию. Дочке их уже год был, или даже больше, и сын был с ними, младший, Джованни. На их корабль напали пираты, берберские. Всех захватили в плен. Синьор Теодор, если верить тому, что рассказывают — был человек еще повыше вас, и мощнее. В общем, — Питер тяжело вздохнул, — он, конечно, с ними дрался. Но все равно — жену его и дочку убили, у него на глазах. Их с Джованни в Тунис отвезли. Там его ослепили, и руку отрубили, правую.

Федор долго молчал, и, наконец, спросил: "А потом?".

— А потом они с сыном из плена бежали и добрались до Венеции, — Питер вскинул на него лазоревые глаза.

— Слепым бежал, — Федор сглотнул. Питер спокойно кивнул: "Да. Теперь вы все знаете. Он долго прожил, синьор Теодор, еще сорок лет после этого. Но так и не женился больше. Вы, если в Венецию попадете, поищите его таблички. Он там немало построил. После возвращения из плена — тоже. Я их видел, его палаццо".

— Еще и строил, — удивленно сказал Федор. Питер убрал бумагу: "Он сыну своему рассказывал, а тот — чертил. Вот так, — он поднялся: "Давайте еще бутылку открою, не каждый день родственника встречаешь. Не волнуйтесь, найдется ваш брат. Мария вот…, - он осекся и махнул рукой: "Простите".