Конечно, это вспоминает сам Гейзенберг, и его недоброжелатель может усомниться в точности его слов. Но, повторяю, я сам слышал в 1961 г., как Бор назвал его «очень честным человеком», а Теллер (см. с. 310) со всей определенностью говорит о его порядочности и справедливости. К тому же упоминаемый им собеседник Вейцзеккер жив и может подтвердить или опровергнуть факт допросов Гейзенберга в гестапо.

Вообще многие «традиционно аполитичные» антифашистски настроенные ученые были, как постепенно выясняется, связаны между собой и старались помочь пострадавшим. Например, когда Хоутерманса[113] переправляли от советской границы в Берлин, он попросил одного случайно задержанного немца, которого должны были освободить, чтобы тот нашел Лауэ и сказал ему всего три слова: «Хоутерманс в Берлине» (по другой версии это было, когда он уже сидел в берлинской тюрьме и послал этого немца к Ромпе, а тот уже пошел к Лауэ). Лауэ незамедлительно начал хлопоты и менее чем через полгода добился освобождения Хоутерманса.

Я знал об этой связи ученых из различных воспоминаний, а подтверждение получил в личном разговоре от физика Шарля Пейру — одного из двух пленных французских офицеров, которых П. Розбауд сумел освободить под смехотворным предлогом: необходимость перевести на французский язык научную книгу. При этом, что особенно интересно, Розбауд договорился с героем французского сопротивления, известным физиком Ф. Жолио-Кюри, что после войны эта работа не будет рассматриваться как сотрудничество с нацистами. До конца войны Пейру работал в лаборатории «Зубра» — Н. В. Тимофеева-Ресовского. Он подтвердил мне также, что когда сына Тимофеева-Ресовского, антифашиста-подпольщика, схватило гестапо, то Гейзенберг пытался помочь спасти его.

Известны лишь немногие факты такого взаимодействия ученых, но они многозначительны, поскольку свидетельствуют, что довоенное содружество ученых в Европе не совсем распалось. Обнаруживались они постепенно, а теперь осталось уже мало современников и свидетелей событий.

Надо отметить, что после войны Гейзенберг был в числе восемнадцати западногерманских ученых-атомников, опубликовавших манифест, в котором они осудили атомное оружие и заявили, что никогда не будут принимать участие в его разработке.

И все же долго еще западные физики относились к Гейзенбергу с неприязнью. Научные контакты, конечно, возобновились — он участвовал во многих конференциях. Возобновились отношения с Бором, хотя опубликованные черновики его неотправленных писем Гейзенбергу показывают, что рана Бора так и не затянулась до его смерти. Гейзенберг с женой приезжал в Копенгаген, и две супружеские пары подолгу гуляли вместе. Гейзенберг даже жил у Бора на его даче в Тиксвилле. Были они вместе и в 1956 г. в Греции (см. фото в [13]). Возобновились близкие отношения со старым другом В. Паули, выдающимся физиком-теоретиком. В свое время они вместе создавали квантовую теорию поля, а теперь обсуждали новые научные проблемы (Паули, еврей по национальности, постоянно жил в Швейцарии, в 1940 г. уехал в США; после войны снова по 5-6 лет подряд жил в Швейцарии).

Несомненно, Гейзенбергу нелегко было чувствовать отчуждение или хотя бы натянутое отношение к себе. Виктор Вайскопф рассказывал мне, что когда он в 1961 г. приехал на пять лет в Женевский Европейский центр ядерных исследований (международная организация ЦЕРН) в качестве генерального директора, он увидел эту изоляцию представителя Германии Гейзенберга. Он решил покончить с этим и устроил прием в его честь. Вайскопф был мудрый человек.

В августе 1959 г., впервые после войны, в Киеве состоялась большая международная конференция по физике высоких энергий. В числе сотни иностранных ученых приехал и Гейзенберг. Почти все жили в гостинице «Украина». Девушка в бюро регистрации, не имея представления, с кем имеет дело, поселила Гейзенберга в одной из комнат на верхнем этаже с несколькими советскими журналистами. На следующее утро Гейзенберг подошел к И. Е. Тамму и робко попросил походатайствовать за него: до верхнего этажа не доходит вода, и он не может умыться. Тамм возмутился, заволновался и, конечно, все было тут же улажено.

Разумеется, Гейзенберг не знал, как его встретят в Киеве. Он был не только человек из гитлеровской Германии. Ему не могло не быть известно, что наши философы, а также некоторые приспосабливающиеся к ним физики клеймили его как идейного врага, «буржуазного идеалиста», физика «копенгагенской школы». Для них он был не одним из великих создателей квантовой механики, о которой Ландау с восторгом говорил: «Человек оказался способен понять то, что невозможно себе представить», а носителем идеологического зла.

Опасения Гейзенберга оказались преувеличенными; в научном общении ничего не чувствовалось. Я впервые встретился с ним, как уже упоминалось выше, в 1957 г. на конференции по космическим лучам в Италии и по некоторым причинам, отнюдь не политическим, мог ожидать от него недоброжелательства (мы с Д. С. Чернавским обнаружили, что он в одной работе использовал классический подход там, где по его же соотношению неопределенностей это недопустимо), но ничего подобного не было. Он живо, с энтузиазмом долго рассказывал мне о своей фундаментальной новой работе, которой был тогда увлечен (она вскоре вызвала бурный интерес в Москве. Ландау говорил мне с восхищением: «В 57 лет выдвинуть такую блестящую идею!»; но затем обнаружились недостатки и возбуждение прошло. Именно про эту теорию Бор затем сказал: «Это, конечно, безумная теория, но она недостаточно безумна, чтобы быть правильной»).

Во время Киевской международной конференции в 1959 г. молодой талантливый физик из моей группы в ФИАНе, Г. А. Милехин (безвременно скончавшийся через 3 года) рассказывал Гейзенбергу при моей помощи свою работу. В этой работе было найдено объяснение тому, что две теории одного и того же важного процесса взаимодействия частиц при высоких энергиях (так называемая множественная генерация частиц), независимо развитые Гейзенбергом и Ландау, обе очень привлекательные, но внешне различные, приводят к разным результатам. Милехин объяснил, что эти теории можно свести одну к другой, они в принципе эквивалентны, а различие выводов объясняется разницей в выборе дополнительного элемента теории, который должен быть независимо сделан на основе других соображений.

Теория Ландау была более развита, более популярна, и Гейзенберг, не скрывая, радовался тому, что все разъяснилось. Его круглое лицо сияло. Были и другие интересные обсуждения. Потом он председательствовал на пленарном заседании, где я делал «репортерский» доклад (т. е. подытоживающий обзор сделанных на конференции всех докладов по той самой теме, множественной генерации). Казалось, все восстановилось, все по-прежнему. Но тогда же Рудольф Пайерлс на вопрос его друга Ландау: «Руди, как ты относишься к Гейзенбергу?» в моем присутствии ответил: «Я не склонен забывать прошлое так быстро, как некоторые». — «Я так и думал», — одобрительным тоном сказал Ландау.

Вскоре после этого от того же Вайскопфа я узнал об описанном выше поступке Йенсена, — о поездке в Копенгаген к Бору с рассказом об уровне немецких работ по урану, о том, что по его возвращении узнавший от него об этой поездке Гейзенберг не только не выдал его, а ограничился упреком в личном разговоре. Когда я рассказал об этом Ландау, он сказал: «Это устанавливает предел непорядочности Гейзенберга». В действительности это прежде всего свидетельство о единстве их, — Гейзенберга и Йенсена, — антинацистских взглядов. А между тем сам Ландау, до 1935–1936 гг. бывший решительно просоветски настроенным, лишь потом осознал, что «Сталин предал дело Ленина» и не отличается по существу от Гитлера, как было написано в антисталинской листовке, в составлении которой он принял участие и за которую заплатил годом тюрьмы и мучений. Он был спасен лишь чудом благодаря уму и мужеству П. Л. Капицы.[114] Но и после этого он совершал поступки, давшие не меньше оснований обвинить его в «сотрудничестве со Сталиным», чем те, за которые Гейзенберга упрекали в сотрудничестве с Гитлером. Я имею в виду хотя бы участие Ландау в расчетах по действию водородной (а, как выяснилось в самом конце 90-х годов XX века, еще ранее и атомной) бомбы через много лет по окончании войны, сделал все честно, а не «спустя рукава» (см. выше). За это он получил высшие правительственные награды: звание «Героя социалистического труда», сталинские премии, разрешение на избрание в академики (на что он уже очень давно имел несомненное право, но ранее ЦК не разрешал). Это было ему отвратительно, но он не смел отказаться. Лишь после смерти Сталина и Берии он сказал: «Все, теперь я их уже не боюсь» и прекратил эту деятельность, но было и другое.