— Ты куда идешь? — преградил ему путь адъютант.

— К пану диктатору.

— Зачем?

— С поручением от полковника Рошбрюна.

— По поводу подкрепления?

— Да, пане адъютант.

— Скажи этому французу, что он совсем обнаглел!

— Если не придет подкрепление, нас всех перестреляют.

— Ничем не могу помочь!

— Что такое? — Подошел Бентковский и спросил Мордхе: — У тебя сообщение?

— Меня послал полковник Рошбрюн. У нас больше нет резерва. И если мы немедленно получим подкрепление, есть вероятность отбить у русских пушки…

— Верно. Солдат прав, — перебил Бентковский Мордхе и прислушался. — Зуавов почти не слышно, значит, наши теснят русских, хорошо, мы немедленно вышлем подкрепление.

Горящие ядра с грохотом падали между деревьями одно за другим. Артиллерийский обстрел усилился.

Бентковский бегал взад-вперед, искал генерала Смеховского, командующего косиньерами, и, не найдя его, остановил Коссаковского:

— Надо отрезать дорогу русской пехоте, выводи косиньеров и веди их прямо в поле, самое место косами помахать.

Коссаковский пришпорил лошадь, быстро повернулся к солдатам, и именно в этот момент с шумом ударила картечь в том месте, где только что стояла его лошадь. Лошадь подалась назад, наступая задними копытами на солдат.

Какой-то офицер бросился на колени от страха и стал креститься:

— Благодарю тебя, святая Богоматерь, что ты позаботилась о нас, детях твоих, и пуля никого не задела.

— Солдатам есть у кого поучиться. — Бентковский посмотрел на стоящего на коленях офицера и покачал головой. — С такой армией можно сразу отправляться в отпуск.

— Ура, хлопцы! — крикнул Коссаковский и потянул лошадь за поводья.

Солдаты не последовали за ним. Косиньеры отпрянули назад, не слушая священника, который ходил среди солдат с крестом и приговаривал:

— Я пойду с вами. Крест защитит вас, пойдемте, вместе принесем себя в жертву и выгоним врага из Польши!

Бледный Коссаковский, размахивая револьвером, кричал:

— Я вас всех перестреляю, негодяи! Что вы стоите, как перепуганное стадо, в атаку на врага, ура!

Генрика, сидя на невысокой лошади, не знала, что делать с рослыми мазурами. Она уговаривала их, обнимала, обещала вознаграждение, как мать уговаривает перепуганных детишек:

— Не бойтесь, ребятки, идемте со мной.

Солдаты не двигались с места, они стояли молча, словно испуганный скот, который гонят на убой. Один из них сказал:

— Куда вы нас ведете? На забор?

— Мы сейчас же уберем его, — успокоил солдат Бентковский.

Покосившийся забор из тонких, сгнивших досок тут же разобрали. Путь к запруде был свободен.

— Ура, хлопцы! — Коссаковский снова рванулся вперед на лошади.

Солдаты молча пустились за ним, добежали до запруды, свернули к лесу и бросились врассыпную. Коссаковский выстрелил им вслед из револьвера, грозя обоими кулаками:

— Я вас повешу, сукины сыны!

Бентковский, бледный, потерянный, ходил вокруг диктатора и причитал:

— Даже умереть красиво не дадут!

Диктатор ничего не ответил. Его худое лицо вытянулось и нахмурилось. Нижняя губа дрожала, как у ребенка, сдерживающего плач. Он знал, что генерал Чапский ушел с кавалерией в Галицию. Он бы не удивился, если бы узнал, что Чаховский, который сдерживал вражеский натиск уже три часа, не давая врагу продвинуться ни на шаг, прорвал вражеское оцепление и тоже ушел. Да и кому он теперь нужен, если все проиграно? Еще час-другой, и оставшиеся измученные солдаты будут перебиты… Если бы он мог уйти далеко отсюда, куда-нибудь далеко в лес, совсем один…

Подбежал, задыхаясь, Рошбрюн в испачканной одежде, с грязным лицом и попросил Лангевича:

— Пошли со мной пехотный батальон.

— Откуда я его возьму? У меня нет солдат, — равнодушно ответил Лангевич.

— Как это? Нет резерва? — Француз почти кричал. — Из моих зуавов никто не останется в живых! Враг вырежет всех до одного, он бросает на нас один батальон за другим!

Диктатор не ответил, будто разговаривали не с ним. Его лицо потемнело, узкие плечи горестно поднялись вверх.

— Как же быть? — не унимался француз.

Генералу Валигурскому не понравился тон, которым Рошбрюн говорил с диктатором. Со сдержанной яростью в голосе он сказал:

— Пане! Иди к своим зуавам, если им суждено погибнуть, то тебе, их командиру, стыдно остаться в живых!

Молодой офицер с криком «ура!» пронесся мимо с батальоном пехоты.

Мордхе, все это время не выпускавший ружья из рук, побежал вместе с батальоном и увидел, как русские пошли в штыковую атаку, еще шагов сто, и они нападут на зуавов.

Земля загорелась под ногами, в ушах неожиданно стало тихо, хотя залпы не прекращались: пли, пли! Палили так часто, что невозможно было сосчитать. Солдаты бегали, дыша дымом и порохом, они больше не боялись смерти и равнодушно смотрели на своих товарищей, погибавших от вражеских пуль.

Словно из-под земли выросли косиньеры — высокие мазуры в длинных шинелях с косами над головами, похожие на смерть.

Косы рубили головы, руки, лица, не подпуская к себе штыки, и польский пехотный батальон с фланга врезался во вражеское войско. Враг не выдержал натиска, отпрянул, и канонада внезапно прекратилась.

Мордхе бежал следом со штыком в руке, бежал один, ощущая в душе пустоту. Он остановился. Врага больше не было видно. Густой дым клубился на опушке леса, застилая все вокруг. Где он? Дым постепенно рассеивался, показались русские шинели.

— Они бегут, бегут.

Повсюду раздавались эти слова, так невероятно звучавшие в тишине.

— Они бегут!

Пятнадцать солдат стояли на холме и смотрели на поле, усеянное мертвецами.

— Где мы?

— Где враг?

— А где наши?

— Подождите здесь, — сказал унтер-офицер, — я посмотрю, где наши, и приду за вами.

Он скрылся в лесу. Несколько солдат сели на землю, остальные стояли и смотрели, как мазур возится над упавшим русским, обыскивая его карманы.

— Вот это была резня!

— Сегодня мы задали жару этому москалю!

— Говорят, что он бросил на нас больше восьми тысяч солдат…

— Больше было!

— Как он рубил!

— Кто?

— Чаховский!

— Зуавы тоже не спали!

— Сколько наших погибло?

— Откуда мне знать?

— Меня спасла Богоматерь, даже не поцарапало пулей!

— Меня тоже!

— Если бы москаль не отступил с пушками, мы бы их взяли!

— Четыре пушки.

Мордхе лежал на спине, слушал разговор товарищей и пытался понять, что произошло.

Война была проиграна. Все батальоны сражались на свой страх и риск. Не было единого плана, ничего заранее не обсуждали, один не знал, что делает другой, но произошло чудо — слабые прогнали сильных.

В чем заключалось чудо?

У Мордхе не было ответа на этот вопрос, да он и не был нужен. Он понимал, что чудо заключалось в солдате, простом солдате с Богом в сердце.

— Чего мы тут сидим? — сказал один солдат.

— Пойдемте, поищем наших. Смеркается, они могут уйти, а мы останемся здесь.

Солдаты отправились в лес, им навстречу вышли заблудившиеся зуавы.

В ельнике послышался сигнал.

— Русские!

— Это русские!

— Что это за сигнал?

— Кто его знает!

— Да они всех нас перестреляют!

— Тише!

— Идем по одному!

Солдаты бросились врассыпную и, прячась за деревьями, продвигались все дальше. Вскоре показалась опушка. Один солдат высунул голову, разглядел черный флаг с белым крестом и крикнул:

— Это наши!

Солдаты помчались вперед, увидели издалека Рошбрюна и повеселели. Раньше, чем они успели добежать, снова послышалось:

— Идут!

— Русские идут!

Солдаты, стоявшие лицом к опушке и спиной к лесу, развернулись — na lewo w tył zwrot[71], и по двое направились в лес.

Враг распределился по лесу группами по пять — десять солдат.

Началась погоня.

Мордхе бежал со штыком, не видя перед собой Рошбрюна, который со своим отрядом атаковал врага, а враг — больше двадцати рослых русских — окружил несколько зуавов, превращая их в решето, но, увидев выбегающих из леса поляков, один отряд за другим, обратились в бегство.