Лангевич спрятал банкноты в холщовую сумку, повесил ее на грудь и стал просматривать свежие сведения о расположении врага. Он быстро начертил карту и решил, что спокойнее будет остаться в Гоще. Враг сюда доберется дня через три-четыре. Однако с каждым днем уменьшаются запасы продовольствия. Солдаты опустошили все соседние деревни, забрали у крестьян картошку, муку и скот. Может, Езиоранский прав — Лангевич встал и зашагал по маленькой комнатке, у такой плохо подготовленной, неповоротливой армии всегда будут проблемы с продовольствием. Значит, надо поделить армию на отряды, это может приостановить восстание, затянуть его на месяц-два, но в конечном счете все закончится победой. Россия каждый день стягивает войска. Скоро она займет все деревни и леса, посылая один отряд за другим. У армии со штабом есть адрес. Нам обязательно помогут. Франция выступает за то, чтобы между Россией и Германией появилась свободная Польша. Не ради Польши, а во благо Франции. Если б только мы, поляки, желали освободить Польшу! Но мы не хотим! Винницкий сеет раздор, Езиоранский завидует и деморализует армию. Чаховский молчит, но может в любое время забрать свой полк и уйти. Поди стань диктатором с такой армией! И нужно четко все оговорить, а то, глядишь, завтра Мерославский захватит власть! Этот демагог наводнил Гощу своими прокламациями. Варшава молчит, уже неделю нет известий. Граф Грабовский вызывает подозрения. Должно быть, тут готовится какая-то игра, на кону — свободная Польша. Странно, что дворянам вдруг понадобился диктатор. Они хотят собрать все польские силы, передать их врагу и положить конец восстанию. Они могут в этом преуспеть. А если нет — в истории всякое случалось, — всех дворян повесят на деревьях.

Лангевич устало присел к столу, посмотрел, как оплывает светильник, и чем темнее становилось в комнате, тем больше тени расползались по углам и ложились посреди комнаты. Он вынул часы, время позднее. На дворе уже давно наступила ночь. Что-то беспокоило Лангевича. Он рассердился, что его оставили одного, что Генрика так задерживается. Уже час прошел с тех пор, как она ушла с Чаховским на позиции. Хоть бы Генрика осталась с ним! За то, что в Гоще собралась армия, нужно благодарить только ее. Она заставила его объединиться с Езиоранским. И кто знает, может быть, добровольцы, которые прибывают каждый день, тоже приходят ради нее? Вся Польша говорит о Генрике!

Голова у Лангевича отяжелела и опустилась на грудь. За стеной царил сон, убаюкивая все вокруг, словно кваканье лягушек на весеннем лугу. Сон перенес Лангевича в другой мир, где враг был разбит, Польша свободна, а сияющая Генрика подняла «диктатуру», валяющуюся у ног Лангевича, и надела ее ему на голову.

Вдруг Лангевич вскочил со стула, схватил револьвер и с перекошенным лицом бросился к двери, за которой слышались голоса.

Посреди комнаты стоял Чаховский с хлыстом в руке и, глядя пустыми серыми волчьими глазами, успокаивал разгоряченных солдат, наставивших на него револьверы.

— Что такое? Что случилось? — спросил Лангевич.

Никто его не услышал. Чаховский твердил:

— Ему свиней пасти, а не мундир носить! Дежурному нельзя спать! На месте Лангевича я бы вас всех разогнал, отправил свиней пасти!

— Пан полковник не имеет права распускать руки! — возразил бледный длинноносый дежурный.

— Надо было тебя пристрелить! — Чаховский пристально следил за каждым движением солдат и офицеров, парализуя их взглядом. — Солдату не положено спать на посту! А этот еще перечит. Заткни рот!

Чаховский прошелся по комнате, успокоился, косо посмотрел на Лангевича, как будто говоря: «Это твоя работа!», — и вышел на улицу.

Усталая досада прорвалась из-за расстегнутых мундиров. Кто-то сел, кто-то встал:

— Он думает, что мы кто?

— Нас можно обижать?

— Поднимать руку на равного?

— Хватит молчать!

— Не кормят!

— Спать не дают!

— Пусть извинится перед нами!

— Кто пойдет со мной к генералу?

— А генерала он слушает?

— Нас послушает!

— Идемте!

Сабли зазвенели, началась суета. В суматохе никто не обращал внимания на Пустовойтовну, пока она не сказала добродушно:

— Что вы так кипятитесь, панове? Ну и что, что Чаховский нас не уважает? Солдат он хороший и обращает в бегство врага. Я из знатного рода, как и вы, и даже если бы он назвал меня «серой сукой», но при этом выигрывал сражения, я бы промолчала и не стала возмущаться.

— Пусть не распускает руки! — попытался кто-то возразить.

— Если дежурный спит на посту, его надо пристрелить! Каждый из вас об этом знает!

Речь Генрики остудила пыл. Офицеры стали укладываться на пол. Тут и там еще слышалась ругань. Однако вскоре комната погрузилась в сон.

Лангевича, наблюдавшего за этой сценой, нисколько не волновало происходящее, он злился, что в этой суете все забыли о нем. Никому и в голову не пришло обратиться к генералу, стоявшему в дверях. Никого не волнует, что он генерал, а завтра станет диктатором! Как будто это не его дело! Ну и что, что он бьет врага? Генрика бы никогда за него не вступилась! Она отрицает, но Лангевич уверен, что она неравнодушна к Чаховскому и все еще любит его…

Он опустился в глубокое кресло, положил голову на спинку и прислушался, как кровь стучит в висках.

Тихо вошла Генрика, посмотрела на сгорбленного генерала, который в кресле выглядел меньше ростом, и поняла, что он переживает из-за нее. Она погладила его коротко стриженные волосы. Этого было достаточно. Лангевич поднялся с кресла и усадил в него Генрику, готовый простить ей все прегрешения. Его нахмуренное лицо посветлело.

Генрика вела себя так, что было ясно: в комнате находятся не генерал с адъютантом — здесь сидит избалованная самовлюбленная дама, которая не слушает, что ей говорят, и смотрит на свой офицерский мундир, как будто впервые надела его.

— Что скажешь, Генрика? — Лангевич положил пальцы правой руки между двумя пуговицами мундира, нащупал кассу, висевшую на груди, и почувствовал себя увереннее. — Они все тут настаивают, чтобы я стал диктатором…

— Кто это все? Ты имеешь в виду шляхту из Вавеля? — перебила она. — Армия распадается, Езиоранский и его штаб поддерживают тебя из милости, и вдруг — диктатор! Над кем?

— Почему ты против? — Его голос дрожал.

— Ты же слышал, — она по-мужски закинула ногу на ногу, — я совсем не против. Но я хочу, чтобы ты добился диктатуры собственными руками, а не брал ее из рук шляхты, как подарок, делая себя предметом насмешек любого сукиного сына в штабе. Ведь это так просто! Диктатура валяется под ногами, просто нагнись и подними, и все заткнутся. Если ты, Мариан, получишь ее от шляхты, тебе этого никогда не простят! Ты не знаешь Езиоранского и, главное, этого интригана, пресловутого рябого Винницкого…

— А что говорит Чаховский? — спросил Лангевич, спохватился, что сказал лишнее, попробовал исправить ситуацию, но только ухудшил ее. — Он, конечно, против!

— Я с ним об этом не говорила.

— Не говорила?

— Чаховский — прирожденный солдат. Он не вмешивается в политику и злится, что мы сидим в Гоще, ничего не делаем, а враг тем временем подбирается все ближе.

— Ты все время об этом твердишь, я это уже слышал, а что говорит Чаховский?

Она пожала худыми плечами, будто стряхивая что-то неприятное, и продолжила:

— Сидят люди в Гоще и хотят делать историю. Но историю не делают, она получается сама по себе.

— Генрика, ты все еще любишь его?

— Кого?

— Чаховского.

Не ответив, она свернула папиросу из его табака и закурила. Она выглядела как пансионерка, переодевшаяся в военный мундир.

— Что ты молчишь, Генрика? — Он подошел к ней. — Говоришь, не надо принимать диктатуру?

— Нет.

— Тогда ее возьмет кто-то другой.

— Другого нет.

— А Мерославский?

— Ты в каждой тени видишь конкурента. Мерославскому никогда не простят поражения при Кшивосондзе.

— Так что ты посоветуешь, дорогая Генрика?

— Сначала надо победить врага!