— Собирайся Савва…

И тот покорно собирался, долго перечитывая доверенности, отношения, которые ему писал Коленьков, вздыхал тяжко: «Ох-хо-хо… Опять в бедлам…» Уже потом Эдька, немало удивлявшийся первое время колоссальной пробивной силе тихого Турчака, узнал подробности редкого Саввиного дара. Тот никогда не пьянел и мог принять, как утверждал Котенок, сколько угодно спиртного. Вот это-то его качество и эксплуатировал Коленьков. Он выдавал Савве деньги и посылал его с первым же вертолетом в Ильинку, где были склады экспедиции. Савва устраивался в доме для приезжих, а то и к куму своему, работавшему шофером при складах, а вечером, в новом пиджаке и хромовых сапогах, появлялся в чайной, которую местные жители мягко звали бедламом. За два дня Савва утрясал все дела со снабженцами, получал все подписи и отправлял собственноручно груз в адрес партии. Затем являлся сам, торжественно вручая Коленькову счета из чайной. Они были любопытным документом, и на чтение их собирались все свободные от работы. Коленьков зачитывал их содержание под одобрительный, а иной раз и восхищенный шумок за спиной:

— Водка «Московская» — девять бутылок… Савва, сколько же вас человек было? Четверо? А сколько на себя взял?

— Да что я помню? Вроде две…

Котенок стонал от восторга.

— И остальные, выходит, по две?

— Не… Это Федюнин старался… Может, и боле меня.

— Он меня по миру пустит, твой Федюнин… Не имей с ним никаких дел. Насос, а не человек.

— Никак не можна… Большой человек. Экспедитор. Боле никого нет, кто с моторами может решить. Даже сам Рукавицын слабее… Тот своему заместителю все доверяет. А Федюнин — голова…

Вот таким был Савва Турчак. Зимой, когда кончался полевой сезон, он подряжался работать в Ильинке в мастерских. Кузнец был первостатейный. А уж к февралю начинал донимать Любимова:

— Василь Прокопич, пора б собираться., Надоело тут. В лес хочется… На воздух свежий.

Его переманивали все начальники партий, но он признавал только коленьковскую. Когда его спрашивали, почему он так привязан к одной и той же партии, он смеялся:

— Так Виктор Андреевич тайгу любит… Все зимой по домам, а он так же, как и я, в Ильинке. Одна у нас судьбина.

А тот, кто знал его поближе, вопросов не задавал. Не любовь к Коленькову определяла привязанность Турчака. Он преклонялся перед Любимовым. Они даже зимовали в одной и той же комнате общежития. Турчак и сапоги таежные ремонтировал для Любимова, не доверяя эту работу сапожникам:

— Это не дело… мужики… Я уж коли сделаю, так навечно. А Василь Прокопичу особо… Таких бы людей поболе.

Вечерами их видели вместе в клубе на киносеансе. Потом они прогуливались по тротуару около общежития и говорили о чем-то. При посторонних замолкали. Вежливый Любимов Савву называл только на «вы», хотя и был старше его. В общежитской кухне Савва варил борщи для себя и для Любимова и очень гордился этим обстоятельством:

— У меня стряпню сам Василь Прокопич хвалит, а ты мне говоришь, — часто упрекал он тетю Надю, которая старалась не подпускать его к своей печке.

За глаза он называл Любимова чуть фамильярно: дед. Однако, когда кому-либо приходило в голову сказать при Турчаке, что постарел, сдал за последнее время таежный орел, как иногда называли Любимова, Савва безоглядно бросался в атаку на обидчика:

— Да что вы понимаете? Это ты сдал… Во какое брюхо запустил. А ты глянь на Василь Прокопича… Хоть под венец веди… А в тайге выйди с ним на тропку. В момент позади будешь… Тоже мне!

О семье его никто ничего не знал. Да и была ли она у него? Тайга стала его домом, его любовью, и мало кто на свете мог бы прервать эту любовь. Если он видел, как кто-нибудь из мальчишек нес в село бельчонка, то это было первейшей заботой Саввы:

— Ты где взял зверюшку, малец? А ты подумал, как твоя мать будет убиваться, коли я вот возьму зараз тебя и с собой заберу? То-то… Ну-ка идем, покажешь, где взял…

И он шел с мальчишкой к месту, где был пойман бельчонок, и выпускал его собственноручно. А «охотнику» давал рубль, чтоб обидно не было:

— На-ко, конфет купи себе…

Эдька провел с Саввой два вечера у костра. Турчак сокрушался, что нет до сих пор Любимова:

— Вот там они бедуют, Василь Прокопич… Не кабинетный он, дед-то. Весь таежный. Чистый. Оно завсегда так, коли человек с тайгой в дружбе. До него плохое ни в жисть не пристанет. Ни зла тебе от него, ни слова бранного.

Худой, высокий, чуть сутуловатый, Турчак у костра был похож на большую носатую птицу. Это сходство Эдька отметил сразу, едва только увидел Савву. И улыбку его, добрую, беззлобную. И неспособность или нежелание Турчака подшучивать над другими.

Вечерами Эдька бродил с Катюшей. Они говорили обо всем: и о будущей зиме, когда вернутся в Ильинку и начнется сезон отпусков, и о споре между Коленьковым и Любимовым, и о теть Лиде, которую Катюша почему-то недолюбливала, хотя говорить об этом Эдьке не хотела, видимо опасаясь его обиды. Однако Эдька чувствовал эту неприязнь во всем, даже когда Катюша говорила о красоте его тетки. И он не задавал никаких вопросов, хотя ему очень хотелось это сделать.

В лагере все, кроме Турчака, ждали возвращения Коленькова и Любимова. Савва, помешивая в котелке отвар лимонника, сказал как-то вечером у костра Эдьке:

— А деду в Ильинке поболе побыть бы надо… Печенка разболелась. До докторов пойдет. Дня четыре пробудут. А потом я тебя на охоту свожу. Не с ружьем… Силки ставить будем. Поглядишь на нее, на матушку нашу тайгу-то.

Эдька не сказал ему о том, что сегодня днем был при разговоре по радио между теть Лидой и Коленьковым. Сквозь треск разрядов в атмосфере доносился спокойный, уверенный голос начальника:

— Василий Прокофьевич от нас уходит… Пока замены ему не будет. Сезон придется завершать нам с вами двоим… Я надеюсь на вас, Лидия Алексеевна… Днями буду. Авиаторы подводят.

— Виктор Андреевич… Что случилось? Почему уходит от нас Василий Прокофьевич? Вы можете сказать? Я вас очень прошу.

— Ему нужно время… — голос Коленькова был насмешливым. — Он хочет против нас с вами бороться. Ехать доказывать свою правоту. А нам работать нужно, Лидия Алексеевна. Нам некогда воевать. Вы слышите меня? Я говорю, нам некогда донкихотствовать. Достал два бинокля… Один из них вам… Чудная штучка. Как слышите?

— Слышу, — теть Лида отключила рацию, посмотрела на Эдьку. Лицо ее было растерянным. — Эдик, ты понимаешь, от нас уйдет Василий Прокофьевич… Совсем… Боже мой, да что происходит? Зачем, для чего? Куда, наконец?

— Это ваш кумир, теть Лида, — Эдька поймал себя на том, что голос его прозвучал зло, — погодите, он себя еще покажет.

Теть Лида глянула на него сердито, и он понял, что слова его ей неприятны. А потом думал, почему — и никак не мог сообразить: в чем же дело? Ведь она не отвечает на ухаживания Коленькова, более того, она похвалила Эдьку за то, что он дал этому горлохвату от ее имени отбой. Чудаки люди.

7

Ольга Васильевна провела «мыслителей» через веранду в прихожую. У двери спальни остановилась, подняла палец:

— Ребятушки… Только об одном прошу: поосторожнее с ним… Нельзя ему волноваться… И коли что, ты, Саша, кашляни… Я тут буду, рядышком. Приду немедля.

Тяжелая ночь была у Сашки после того, как Крутов, вернувшись от шефа, сообщил, что Дорошин назавтра зовет «мыслителей» к себе. Григорьев попытался выяснить, как настроен старик, однако Паша отвечал уклончиво, и добиться от него чего-либо существенного не удалось. Вечером Сашка пошел в гости к Рокотову, надеясь понять задумки соратника, однако Владимир Алексеевич был в Славгороде на совещании и до сей поры не вернулся. Оставалась одна возможность: поговорить с Петей. И тут неувязка: вахтерша сообщила, что Ряднов ушел на девятичасовой сеанс в кино, а значит, ждать его надо около одиннадцати. Так и не вышло у Сашки ни с кем посоветоваться. А утром встретились с Петей буквально за десять минут до того, как надо было идти к шефу. По пути Сашка, правда, попытался завязать разговор об общей линии поведения, однако хуторянин отмалчивался, натужно сопел и отвечал коротко: