Никита подумал, усмехнулся и, крутнув головой, продолжал:

— Ежели бы человека взять на такое положение, то тут действительно срамотно очень!.. В Тамбовском уезде в двадцатом году банда орудовала шибко. Прихватила раз пятерых агентов по яичному делу, городских, да и учинила с ними, как все одно ты с жеребцами… Тут, конечно, одна вредность, а ты к пользе все делал, и опять же — лошадь нельзя равнять к человеку…

— Ан вот и снятся, — сокрушенно проговорил Семен Андреич, — кому польза, а им, выходит, вред. Так-то, голубь!

Он поднял к Никите слезящиеся глаза цвета сыворотки и, с видимым усилием превозмогая живучую полувековую привычку к правилам торгового конского дела, торопливо заговорил о Корцове, Михал Михалыче и Культяпом…

— Ты ихним словам не внимай. Никакой курбы у жеребенка твоего нету! Опутать хотят задарма… Человек, который не специальный, поверить их словам может, а ты не внимай! Легковерный человек в таком деле самый последний человек. А еще вот чего скажу тебе под великим секретом: жеребенка свово ты отсюдова уводи, соблазн в нем большой, и до греха близко — охрометь он может ту-ут…

Последние слова Семен Андреич произнес шепотом; собрал в кулак кубовый платок свой и встал.

— Прощай, голубь!.. А что сказывал — на ус замотай да проглоти!

Сгибаясь в пояснице и шмыгая соскакивающими глубокими калошами на красных шерстяных чулках, старый коновал поплелся к воротам.

Лутошкин приехал на Мытную после обеда, как обещал. Молча и деловито осмотрел Внука, не замечая напряженного внимания Никиты, следившего с тревогой за каждым его движением и за выражением лица. Кончив осмотр, сказал равнодушно:

— По себе жеребенок не плохой.

И опять Никита огорчился. Лутошкин говорил о его Внуке так, как будто Внук был самой обыкновенной лошадью. И ему захотелось рассказать Лутошкину все, чего тот не знал о жеребенке, о его страшной резвости, когда жутко бывает сидеть на телеге, о необыкновенной его выносливости и о многом еще…

— Надо посмотреть его в езде, — как бы отвечая на мысли Никиты, проговорил Лутошкин, — я пришлю сегодня конюха сюда, ты отведешь вместе с ним жеребенка ко мне на Башиловку. Завтра прикину, посмотрю, тогда и разговаривать будем.

Лутошкин взглянул на часы с браслеткой и пошел со двора разбитой наезднической походкой. Обиженно смотрел ему в спину Никита…

В воротах Лутошкин столкнулся с запыхавшимся Культяпым. Оглянувшись на Никиту, стоявшего посреди двора, Культяпый тихо сказал Лутошкину:

— Вас Григорий Николаич в чайную просит зайти.

— Он с кем там? — спросил Лутошкин.

— Михал Михалыч там. Вася Сосунов…

Корцов, лишь только сутуловатая фигура Лутошкина появилась в дверях чайной, застучал ложечкой по блюдцу, подзывая служащего.

— Стаканчик дернешь? — здороваясь с Лутошкиным, спросил он вместо приветствия.

— Давай!

— Тащи! — мигнул человеку Корцов. — Да яишницу с колбасой, поживей!

Сосунов прищурился и задвигал ладонь о ладонь.

— Э-э, люблю такие дела!.. Колбаску-то, смотри, не очень подсушивай! — крикнул он вслед человеку и, не вытерпев, сорвался с места: — Подожди, я сам сейчас…

И исчез в кухне.

— Ну что, видал? — спросил Корцов Лутошкина. — Ловак човый!

— Хороший жеребенок, — серьезно сказал Лутошкин.

— Мы утром смотрели нынче… Покупателя на жеребенка можно в два счета найти, заработать можно хорошо. Ты как?

— Что? — в глаза Корцову посмотрел Лутошкин.

Корцов засмеялся. Смех у него был невеселый и царапал, как проржавленное железо.

— Не знаешь что?.. Брось, Алим! Маса можно обкрутить, как хошь! Твое дело маленькое, только подначь, а отначка от тебя не уйдет, — заговорил Корцов, понижая голос, — что он понимает? Лохов^[23] — их учить надо, а то повадились, — чуть что — в Москву!.. Прызы хотят получать! Ты скажи только: ни в какую не едет, он и затыркается с ним, а уж мы его не выпустим!..

Культяпый, сидевший за соседним столиком, подсел с подленькой мокрой улыбкой и вмешался в разговор:

— На мое мнение, его наперво охромить надо, раза два веревкой под щеткой передернуть — и готов! А куда он с ним, с хромым, денется?.. В прошлом годе привел один мас из Пензенской ардена, то-ова-ар — что надо! А мы возьми да и подошли Пашку Шишкова. Знаете, он какой — с портфелем, в галифах и наган сбоку, настоящий вечека! Жеребец у меня стоял. Так и так, говорит, лошадь самая подходящая в артиллерию, по казенной расценке… А сам записывает: кто хозяин, откуда и все прочее. Мас и заметался, туда-сюда, то к одному, то к другому, то в чайную, а народ, знаешь, свой везде, ну и, конечно, со всех сторон и подначивают. Так за полцены и бросил, а сам — ходу.

К столику подошел с шипящей сковородкой служащий, а за ним, подпрыгивая, Сосунов, улыбистый, подмигивающий и сладострастный. Крякнув, он поставил на стол темную бутылку с изюмным самогоном и начал распоряжаться:

— Разговоры потом будете разговаривать! Опоражнивай в два счета! Не ровен час — зайдет какая-нибудь сволочь, подведем Ивана Петрова… Э-эх, товар хорош! — прищурился он на стакан с самогоном, поднимая его к свету. — Вне конкуренции, никакой белоголовки не захочешь! Будьте здоровы!..

Лутошкин знал всех этих людей не первый год. Раньше делал с ними дела: покупал у них, продавал им не раз лошадей… Раньше каждый из них был неуемным дельцом, работающим двадцать часов в сутки, рыскающим неутомимо из одного конца в другой по всей России в поисках товара…

Чем они жили теперь?! Никто из них не служил и служить не хотел. Ни у кого не было определенного дела. На что они надеялись?!

— Чего же скажешь, Алим?.. Покупателя на жеребенка, говорю, однова плюнуть — найдем! — заговорил Корцов, возвращаясь к начатому разговору.

— Ничего из этого не выйдет, Григорий Николаевич! — твердо ответил Лутошкин.

Жесткие подстриженные усы Корцова дернулись. Заносчиво он спросил:

— Это почему же?

— Не выйдет, Гриша.

— Что ж, аль в честные записался? — с глазами, заострившимися злобой, спросил Корцов.

— Жеребенка я буду работать.

— За именными поедешь? — ухмыльнулся Корцов.

— А какая вам, Алим Иваныч, от этого польза есть? — слюнявя, вмешался Культяпый. — Тут дело чистое, деньги на бочку…

Лутошкин встал.

— Больше ничего не скажешь? — спросил Корцов, играя злыми глазами.

— Прощай, — протянул ему руку Лутошкин и, не слушая покончившего с яичницей Сосунова, пошел, сутулясь, к дверям.

3

Филипп всегда пил и всю жизнь питал неодолимое влечение к жидкостям со спиртным запахом. События революционных лет и коренные изменения в окружающей жизни прошли в его мутном сознании, как облака, не оставив никакого следа. Если заходил разговор о первых днях революции или о каком-нибудь событии восемнадцатого—девятнадцатого года, Филипп определял это время по-своему: «Когда пили лак и политуру». Иных признаков его память не сохраняла.

Получая, как конюх, от администрации ипподрома ценные вещи в поощрение за выигранные Лутошкиным большие или именные призы (Филипп служил в одной конюшне с Лутошкиным), Филипп в тот же день приносил полученную вещь в чайную, к Митричу, и, передавая ее, никогда не торговался в цене, усаживался тут же за столиком и пил день, два, три, до тех пор, пока Митрич, подсчитав сумму, на которую было выпито, не заявлял ему коротко:

— Финиш.

— Резво уж очень приехал-то! — пытался поторговаться Филипп, но Митрич был неумолим.

— Вот это кла-асс! — вздыхал сокрушенно Филипп и, подсаживаясь к чужому столику, переходил на «тротт», как называл он чаепитие…

Получив от Лутошкина распоряжение ехать на Мытную за жеребенком, Филипп первым делом вспомнил о ракитинской чайной, где он не бывал уже целую вечность и где раньше всегда водился великолепный изюмный самогон. Сидевшие в чайной Корцов и Культяпый встретили Филиппа с затаенной враждебностью. Они сразу догадались о цели его появления на Мытной.