Марта с размаху плюхнулась на возмущенно заскрипевший всеми сочленениями ветхий диван и рассмеялась. Старшая сестра поглядела на нее с подозрением.

– Слушай, – сказала младшая, – никогда бы не подумала, что в часе езды от Питера может быть такая глушь. Это же почище Борисовки!

– Во-первых, не в часе, а в полутора, – проворчала Мирдза, убирая со стола грязную посуду, – во-вторых, кончай то и дело переходить на латышский. Даже дома.

– У стен есть уши, – сморщив нос, продекламировала Марта.

– Именно. Нас могут услышать – например, случайные гости, стоящие за дверью, – она очень тонкая. Если Вадим сказал легендироваться, то уж изволь поддерживать легенду.

– А какие гости к нам могут заявиться? – легкомысленно отозвалась Марта. – Живем тут, как медведи в берлоге. Даже позагорать из-за погодки такой не сходишь, – она энергично мотнула головой в сторону окна, по стеклу которого рекой текли струи дождя. – Сиди тут целыми днями… Даже поговорить не с кем. Блин, в Борисовке хоть искупаться можно было и на солнышке поваляться.

– Перед мальчиками попкой повертеть, – в тон ей продолжила Мирдза.

– А что, – не сдалась девушка, – тоже дело полезное. Так в глухомани и забудешь, как это делается. А как до нужного случая дойдет – и все, одичали, никого не охмуришь.

Мирдза с сомнением покачала головой.

– По-моему, ты и так делаешь это слишком хорошо и слишком часто. Небольшой перерыв будет тебе на пользу.

– Да ну тебя, – младшая сестра махнула рукой и надулась. – Хоть бы в Питер съездили. Я там, к твоему сведению, никогда не была – в отличие от некоторых.

– А мы сюда не в турпоездку выбрались, а стараемся скрыться от нехороших дядек.

Марта снова махнула рукой и, грустно нахохлившись, обхватила подушку и уставилась в окно. Мирдза вздохнула и отправилась на кухню мыть посуду. По правде говоря, ей уже тоже смертельно надоело кочевать с одного места на другое. Но другого выхода пока не было – она слишком хорошо осознавала опасность, угрожающую ей, сестре и Вадиму.

Когда зажегся свет, Чистильщик даже не шелохнулся. То есть веки совсем немного дрогнули, но он смог сдержать чисто рефлекторное движение, доставшееся ему по наследству от человеческих предков, и просто сузил зрачки. Со своего места он прекрасно видел почти всю камеру. Как он и предполагал, в углах камеры на недоступной высоте находились видеокамеры, наверняка работавшие и в инфракрасном диапазоне, так что за ним наблюдали все время. Правда, зря наблюдали – за без малого сутки, прошедшие с того момента, когда он очнулся в этой камере, Чистильщик сделал не более двух десятков движений, не считая, разумеется, разминку. Один раз потянулся да пару раз сходил по малой нужде к стоящей в дальнем углу параше.

Громовой голос, раздавшийся над головой Чистильщика, должен был, по замыслу говорившего, заставить его вздрогнуть, но узник даже не повел ухом.

– Добрый вечер.

«Или утро, или день, или ночь, – меланхолично подумал Чистильщик. – Какая разница, когда начинать допрос?» Голос доносился из скрытого в вентиляционном отверстии динамика и говоривший, видимо, приглушил звук своего матюгальника, потому что следующие его слова прозвучали уже более или менее тихо:

– Я прошу вас не сопротивляться и не пытаться напасть на тех, кто к вам зайдет. Я видел, как вы обошлись с наручниками, и поэтому прошу не делать глупостей. Я без колебаний пожертвую своими сотрудниками и пущу в камеру и тамбур перед ней нервно-паралитический газ. Будьте добры, обойдитесь без насилия – и мы побеседуем.

«Неужели – латышская контрразведка или разведка? – усмехнулся про себя Чистильщик, отметив знакомый легкий акцент. – Как низко я пал! Или все-таки ваньку валяют?» Он медленно встал, потянулся и замер напротив двери, в трех шагах от нее. Через минуту дверь отворилась.

Вошли двое, как и положено в таких случаях, – рослые плечистые мальчики лет двадцати пяти – двадцати восьми. Осторожно, с опаской приблизившись к Чистильщику, жестом предложили вытянуть руки. Чистильщик вытянул. Один из мальчиков защелкнул на запястьях тяжелые кандалы, затянув их еще и болтами, второй, опустившись на колено, проделал ту же операцию на лодыжках. Цепи глухо звякнули.

– В каком музее вы выкопали это чудо? – адресуясь главным образом к тому, кто вещал через динамик, нежели к молчунам-крепышам, холодно усмехнувшись, произнес Чистильщик.

Ответа не последовало.

В принципе освободиться за несколько секунд Чистильщик мог и из этих игрушек, но предупреждение насчет нервно-паралитика не выглядело блефом. И стоило узнать – кто его спеленал: спецслужбы или… На «или» – Синдикат – не слишком походило, но стандартной процедуры допроса в Синдикате Чистильщик еще не проходил. Кто его знает? Но не похоже – слишком все было игрушечным для аномала: мальчики два-на-два, кандалы, бронежилеты на группе захвата. Даже новичок в Синдикате знает, что любой тренированный аномал в момент найдет брешь в бронике и влепит туда пулю или нож.

Не Синдикат, значит. Похоже, что спецслужбы. Но чьи и зачем он им? Хотя последний вопрос чисто детский – надо же узнать, у кого завелись такие боевики, как Чистильщик. Я-асно. Но неужели ж латыши? Надо же было в этой вшивенькой республике вляпаться! Самый крупный провал за всю жизнь – и где?

Мелкими шажками – шире никак, цепи – и в сопровождении деликатно, но крепко поддерживающих за локти амбалов, Чистильщик дошел до двери тамбура, подождал, пока она откроется, с трудом перешагнул через высокий порог. Посеменил по узкому коридору с тремя добротными – но уже не стальными – дверями: в середине коридора справа и слева и одна в самом конце. Именно в нее-то амбалы и повлекли Чистильщика, распахнули дверь, усадили узника в кресло по центру комнаты и отступили за спину.

Чистильщик медленно, не выказывая никакого интереса, огляделся. Стандартная interrogation room – так, кажется, на гнилом Западе называют комнату для допросов? Три голых стены, привинченный к полу массивный железный стол с деревянной верхней крышкой. На четвертой стене, рядом с дверью, через которую ввели Чистильщика, большое зеркало – наверняка из тех, что с односторонней проницаемостью. Два стула по другую сторону стола. За Чистильщиком явно наблюдали из зазеркалья – он почти физически ощущал на себе взгляды двух или трех пар глаз,