— Вовка! Вовка! — донеслось из темноты.

— Откуда вы взялись? — спросил я Степана и Саню.

— Здорово вышло, факт?

— Что здорово?

— Мы же с Санькой ходим, факт, по вашим пятам. Тарарам возле больницы подняли мы.— И он поднес к моему носу милицейский свисток.

— А ты думал, что за тобой увязались лягавые? — рассмеялся Саня.— Чисто сработано, скажи?

Я еще не пришел в себя от неожиданности.

— Но, не дай бог, Седой Матрос узнает, тогда нам всем хана.— Степка притянул меня к себе и прошептал: — Где ты с ним условился?

— Возле церкви.

— Мотай к церкви. И мы за тобой. Матрос напуган и сегодня уже ничем не станет заниматься.

Хлопцы растаяли в темноте так же мгновенно, как и появились, а я шел растроганный, думая о Степке и Саньке. Что бы я делал без них, каким одиноким чувствовал бы себя на свете!

Снова даю зарок — никогда не обижать Степку. Едва представится случай, уж я постараюсь доказать свою верность нашей дружбе.

Седой Матрос сидит на мраморной скамье под серой громадой церкви. Он так тепло встречает меня, что даже закрадывается сомнение, не разгадал ли он всю затею.

— Ну, уж теперь ты мне кореш до гроба, — своим неизменно мрачным тоном говорит он.— Не вышло сегодня — выйдет завтра, а шухер твой услыхал сразу.

Он протянул мне папиросы.

— На радостях сходим с тобой к Фирселю, гульнем на всю катушку, пусть все лягавые от зависти подохнут.

— Никак не могу,— попытался я отделаться,— меня дома ждут.

— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Ждут! Ты что, маменькин сыночек? Хоть раз побывал у Фирселя?

Об атом ресторане я- слыхал от Коржа и Керзона.

Седой Матрос начинает расхваливать ночное заведение:

— Девчонки — люкс-мадер, музыка, вино, танцуют «семь-сорок» ¹.

Я все отнекиваюсь, он озлобляется, и мне снова начинает казаться, что он все знает и заманивает меня для расправы.

Идем мы долго. Матрос молчит. Появляется извозчик, он окликает его. Кляча едва тащит пролетку по незнакомым улицам. Остановились у слабо освещенного дома, из которого в темноту вырывалась бравурная музыка.

С того момента, как бородатый швейцар услужливо раскрывает перед нами дверь, Матрос, почти не обращая на меня внимания, быстро, не оглядываясь, идет вперед. Переступив порог залитого огнями зала, я от неожиданности останавливаюсь. Навстречу плывет до неприличия декольтированная Княжна, а к ней тесно прижимается Керзон в узком пиджаке и брючках чарльстон. Слава Корж танцует с разукрашенной блондинкой, держа руку на ее оголенном плече. ⁸

При появлении Седого Матроса некоторые пары перестают танцевать и выходят из круга.

Княжна мило улыбается:

— Привел голубка? Ну и правильно! Пора его выводить в люди.

Корж и Керзон держатся свободно, однако явно удивлены моим появлением.

За двумя сдвинутыми столиками, где сидят Княжна и ее поклонники, нашлось место и для нас. Меня Княжна усадила рядом с собой. В алом, как закат солнца, платье, она дразнит всех чрезмерным декольте и влажными блестящими глазами. Руку Княжна кладет мне на голову, нежно перебирая непокорные волосы. Керзону явно не по душе ее нежности.

Впервые так близко возле меня сидит красивая женщина. Платье обрисовывает ее упругую, высокую грудь. Задорные глаза искрятся бесшабашной удалью, влекут к себе пухлые губы, нежная бархатистая кожа. Керзон ерзает на стуле, вытирая платком малиновый нос. Он оскорблен — Княжна даже не глядит в его сторону.

— Люси! Вы моя розовая мечта,— громко шепчет он.

— Ося, заткнись, ради Христа. Ненавижу розовый цвет.

— Вы моя голубая муза.

— Муза? А с чем ее едят?

— Муза? Ну как объяснить? Это не рагу и не куриное филе, это предмет неодушевленный, это порыв души, вдохновение сердца, божество одаренных и сильных мужчин.

— Таких, как ты, Ося?

— Ясно!

Княжна захохотала. Ее тонкие беспокойные пальцы продолжают перебирать мои волосы.

— Ося, вы грубый и плохо воспитанный фраер. Вам

не понять сердца женщины. Вот этот мальчик создан для любви.

Керзон брезгливо морщится:

— Оно еще не знает, с чем едят любовь.— Он говорил обо мне в среднем роде.— Миледи, мне стыдно за вас, за ваш извращенный вкус...

Седой успел уже захмелеть и стал ругать Княжну, почему она до сих пор не заставила меня выпить. Водки я не любил и не мог понять, что хорошего находит в ней мужская половина человечества. Наливка ведь куда вкуснее, «Фиалка» — тоже, от нее приятно щекочет в носу, а от водки мутит и нестерпимо болит голова.

Княжна тычет мне большой бокал водки.

— Будь мужчиной, душка!

Она поднялась, оправила платье и, высоко держа бокал, провозгласила:

— За нового дерзкого мужчину в нашем благородном обществе. Виват!

Оркестр сыграл туш. Музыка слилась с аплодисментами.

Есть хочется ужасно, па столе красуются блюда, о которых я не имею ни малейшего представления. Соблазн велик. Когда еще представится возможность поесть вдоволь, да еще таких лакомств! Пью залпом.

Загремел оркестр. Разухабистая мелодия танца подняла на ноги почти всех посетителей ресторана. Княжна осталась сидеть рядом. Непонятная скованность овладела мной, и хоть я поклялся не смотреть на нее, что-то манило к ней.

— Малыш, ты очень славный, и я хочу выпить с тобой на брудершафт,— сказала она, снова поднося мне водку.

И снова внутренности обожгла горькая, отвратительная жидкость. И снова почти все посетители ресторана стали танцевать «семь-сорок». Мужчины и женщины, взявшись за руки, приплясывают в такт музыке, затем, разбившись на пары, кружатся, громко выстукивая каблуками.

Сладко кружится голова, по телу разливается блаженное тепло. Кто-то подает еще один бокал... Не могу сказать, хватило ли у меня духу выпить его, как не могу вспомнить, когда мы покинули заведение Фирселя.

Проснулся я в комнатушке с фикусами и кружевными занавесками на окнах, с китайским фонариком вместо люстры. Как я попал на кровать с жаркой пуховой периной? Княжна спала рядом, широко разбросав руки. Спала в чем мать родила, губная помада расползлась по лицу и шее. Чудовищная пьяная баба!

Все понятно. Сколько раз воображение рисовало обнаженную женщину, полную неги, чистоты, таинственной недоступности, и вот она вся предо мной, и то, что казалось таким недосягаемо прекрасным, вызывает тошноту, содрогание, презрение к себе самому.

Отчаяние переполнило меня. Немедленно бежать отсюда! С трудом разыскиваю одежду.

— Вовочка, с добрым утром! — Хриплый голос Княжны кажется совсем чужим.

Она сладко потягивается и, чуть прикрывшись краем простыни, говорит нараспев:

— Малыш, ты душка, а я думала — ребенок...

— Мне надо идти.

— Куда спешишь? Сейчас умоемся, опохмелимся. Ох, башка трещит!

Голова и у меня раскалывается. Но оставаться здесь не могу, каждая секунда мучительна. Единственное непреодолимое желание владеет мной: избавиться, очиститься от грязи, по крайней мере умыться. О, если б можно было умыть душу! До чего ненавистен ты мне, Вовка Радецкий, до чего противен, с какой радостью выбил бы я тебе все зубы, разукрасил бы всю твою паршивую витрину, малодушный и безвольный человечишка... Еще недавно тебе принадлежал весь мир: и солнце, дрожащее на деревьях, и счастливая улыбка Зины, и клонящаяся к закату звезда, и трепетное ожидание твоей весны, а теперь ты сам себя обворовал и стал непоправимо одиноким. Хочется плюнуть в лицо полинявшей за ночь Княжне. Я хлопаю дверью с такой силой, что ветхий домик содрогается, из окон выглядывают встревоженные соседки. Они провожают меня многозначительными взглядами, одна из них говорит:

— Скоро Княжна станет принимать грудных младенцев.

ОТКРЫТИЕ МИРА

Степан в третий раз намыливает шею, трет ее изо всех сил. Я уже давно умылся, а Точильщик (впрочем, это прозвище утратило смысл — ведь Степан теперь краснодеревщик, токарь по дереву) все еще священнодействует.

Мама стоит с полотенцем на плече, по обыкновению сложив на груди натруженные руки, и с нескрываемым удивлением глядит на нас.