Небо широко и привольно раскинулось над миром, где люди все еще страдают, голодают, мечтают о счастье...

— А теперь батя другое твердит,— сказал Степка. — Мировую гидру, говорит, на «ура» теперь не возьмешь. Ты, говорит, Степка, учись, в науке наша сила, в труде наша победа.

— Вот ты и трудишься,— заметил Саня.— На бирже труда...

— До чего ж ты еще несознательный элемент! Советская власть ни братов, ни сестер ни имеет пока, факт. Никто нам не помогает. Мировая буржуазия шиш нам показывает. Сами с разрухой покончили, сами строить начинаем. А тебе подай все готовенькое.

— О, сынку, око у тебя далеко видит, а разум — еще дальше. Придет время, и таки скажет власть наша: «Пожалуйте, Степан Андреевич Головня, учиться или трудиться». Рабочих искать будут, как вот, к примеру, вас сейчас родные ищут.

— Мама моя,— вставил я,— правду говорит: «Поки сонце зійде, роса очі виїсть».

— Такие, как он, ни во что не верят. Факт! Скажи им, что будет у нас аэропланов больше, чем теперь извозчиков,— и поднимут они тебя на смех.

— Больше, чем извозчиков?

— Факт! И на таком аэроплане пассажиров будет не меньше, чем в вагоне поезда.

Меня разбирал смех. Но на сторону Точильщика стал и дядя Панас.

— Кто большого не видел, тот и малому дивится,— сказал он.

— Смейся, смейся, рахит,—не унимался Степан,— Извозчика тогда и во сне не увидишь.

— На чем же люди станут ездить? С Подола на Демиевку самолетом летать?

— Зачем самолетом? Автомобилей будет полно, электрические поезда на земле и под землей помчатся.

— Нет, без извозчиков никак нельзя.

— Поневоле заяц бежит, если летать не на чем,— хлопнул меня по плечу дядя Панас.— Далеко, хлопче, не уедешь, если дальше своего носа не видишь.

Дядя Панас — такой же мечтатель, как и Степка. Забыв о ночи, о гаснущих звездах, рисовал он картины заманчивого будущего. Рассуждал он точно как дядя Андрей, а ведь их отделяли многие годы разлуки.

Саня воспользовался паузой, когда дядя Панас закуривал самокрутку:

— Попалась мне недавно одна книжонка. Вот чудо описывается! Идет концерт, а ты сидишь у себя дома, и не только слышишь артистов, но и видишь их лица, игру, танцы, ну вот как в кино.

— Бреши, бреши,— махнул я рукой. Саньку не останови — он и на лупу полетит.

Но Санька и сам согласился, что это всего только непомерный полет фантазии.

На душе почему-то грустно. Вот и Степан, и Саня, и дядя Панас полны всяких надежд и ожиданий, а я живу без руля и без ветрил. Их глаза различают вдали путеводную звезду. Есть ли у меня своя звезда? Чего я хочу? Во что верю, к чему стремлюсь?

Неужели человек, поднявшийся в небеса, создавший великие идеи, мудрые законы, воздвигнувший грандиозные города, человек, заставивший провода обрести дар речи, проникший на дно морей и океанов, одержавший столько побед над тайнами земли и неба,— совершил все это лишь ради того, чтобы прикрыть свою наготу и утолить голод? Нет, иная сила ведет его по смелому и гордому пути, орошенному кровью.

Интересно, как объяснит все это дядя Панас? Но бакенщик уже лег, светлячок его самокрутки погас. С присвистом храпел Степа, лишь Саня лежал на спине и глядел на Большую Медведицу.

Яблоко ударило по самой макушке, и сои как содой смыло. Зябко. Утренняя роса серебрится на траве. Никого нет. Иду в хату.

Здесь хозяйничает Леся.

— Кто поздно ходит, тот сам себе шкодит,— весело прощебетала она.— Хлопцы с батькой на рыбалке.

— Давно ушли? — Мне почему-то приятно, что Леся уже не смущается.

— Еще на рассвете. И собаку с собой взяли.

Все спорилось у девчонки под руками. Она, как заправская хозяйка, передвигала ухватом горшки в печи, где трещал огонь, пробовала борщ, смешно причмокивая. Не присаживалась и на минутку: то подметала земляной пол, то скребла ножом стол, то выгоняла кленовой веткой мух — хлопотала, как ласточка в гнезде.

Лицо Леси светилось добротой. Этим она напоминала Зину. Где-то я читал, будто все хорошие люди походят друг на друга, а плохие бесконечно разнообразны.

Рыбалка меня не привлекала. Лучше посидеть тут с Лесей наедине, поговорить о том, о сем. Но как начать разговор? А драгоценные минуты летят...

Не зная, что сказать, я смотрю в окно. Слышен лай Трезора, стук деревяшки дяди Панаса и Степкин «факт».

Сказать правду, никогда еще не видел я таких крупных язей и таких счастливых лиц. Особенно сиял Точильщик.

Дядя Панас никому, даже Лесе, не доверял приготовления ухи. Степка, правда, помог ему чистить рыбу, а Санька разжег огонь в самодельной печурке возле хаты.

— Пошли купаться,— предложил Санька.

Первым откликнулся Трезор. Сегодня пес был особенно игрив, словно тоже радовался удачному улову.

Когда мы возвратились, свежие и возбужденные после купанья, уха аппетитно дымилась па столе в саду, а рядом с караваем хлеба приютилась и четвертушка водки, которую дядя Панас единолично выпил прямо из горлышка за наше благополучное возвращение домой. Он все чаще стал напоминать нам о доме, о дяде Андрее и безрассудстве нашего поступка.

В тот же день на сельском празднике, представляя нас зрителям, он сказал, что они могут полюбоваться нашим мастерством лишь сегодня, так как завтра мы отбываем в Киев. Я решил, что это сказано ради рекламы. Но сразу же после выступления он заявил:

— Так ось що, хлопцы. Погуляли — и хватит. Утром провожу вас до Ржищева, куплю билеты на пароход — и айда додому...

Мне от этих слов стало не по себе. Степке тоже, конечно, ехать не хотелось.

— Дядя Панас, а лодку что — бросить? Да мне батя таких фонарей навешает, факт!

— Пойдет инспекторский катер до Киева, я попрошу взять лодку на буксир. Неужели, хлопцы, вас совесть не мучает? Вы тут прохлаждаетесь, а матери ваши слезы льют.

Совесть? Нет, она редко меня беспокоит. Каждый день то Санька, то Степка вспоминали о Киеве, я же молчал, не испытывая раскаяния. Только сейчас, после слов дяди Панаса, мне по-настоящему стало жаль маму. Я увидел перед собой ее лицо с преждевременными морщинами, глаза, светившиеся добротой и лаской.

Как ни странно, первым сдался Санька, которому, по сути, ничто не угрожало,— ведь его родных дома не было.

— Да, надо возвращаться домой,— глядя почему-то на меня одного, сказал Санька.— Почудили — и хватит!

Мы со Степкой молчим, хоть уже ясно, что бриг «Спартак» потерпел крушение, его экипаж не выдержал испытаний и при первом же шторме сдрейфил. В сущности, я Давно ждал этой минуты. Да, но какое оправдание придумать своему поступку? Степка, так и не сказав ни слова, ушел с Лесей из хаты. Поздно ночью со стороны Днепра в сад, где мы дремали, долетала знакомая песня о матери, тоскующей по любимому сыну, словно справляя поминки по нашей свободе.

ПЕЧАЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мы стояли на палубе, у борта, тесно прижавшись друг к другу.

Догорал закат нашей свободы. Что ждало нас? Людская молва, обиды, нотации, взбучка и биржа труда. Но мы рвались даже к этому. Удивительное существо человек! Засверкавшие вдали огоньки родного города будили одновременно и грусть и радость. Казалось, не десять дней, а десять лет минуло с тех пор, как наш бриг отшвартовался от киевского берега и взял курс на юг.

Степка не мог скрыть тревоги. Андрей Васильевич справедлив, но и суров. Нрав у него крутой. Он не простит сыну бегства из дому, похищения лодки, трубки, а главное — обмана. У меня все проще: старик рукоприкладства не признает, мать, та, конечно, отвесит пару оплеух, но тут же пожалеет, накормит. Братья и сестра будут глядеть с тайной завистью: вот ведь какой у нас Вовка — прошел огонь и воду!

Спокойнее всех Санька. Его родители гастролируют в Закавказье, а бабушка на ладан дышит. Счастливый Саня!

— Степ, а Степ...

— Чего тебе?

— Если твой батя возвратился из Песков — не ходи домой. Айда ко мне,— предлагает Саня.

— Перед смертью не надышишься...

— Поживешь у нас, пока мои не вернутся с гастролей.