– О, Койот! – меня вдруг позвал голос из уже далекого прошлого; в возгласе были смешаны и приветствие, и удивление, и еще какие-то хлесткие неприятные нотки. Оглянувшись, я увидел помятую и отчего-то веселую физиономию Бурого. Однако Петр Завиулин производил тягостное впечатление: без нескольких зубов, с ярко-розовым шрамом на лбу, бледный, осунувшийся, сгорбленный… Его припухшие, обвисшие веки складками наползали на глаза, как у старика. Ничего не осталось от удали ушлого хулигана.

Меня передернуло от беспардонного соприкосновения с прошлым. От этого типа несло, как от помойки, чем-то несмываемо-грязным. И ведь это именно он втянул меня в мерзость и управлял мною; из-за него я чуть не попал за решетку! И вдруг в моей голове возникло короткое видение: легкий удар под дых, я крутящим движением руки разворачиваю его стриженую голову, выхватываю шнурок, и через полминуты от Бурого остается лишь тушка… Но я лишь осклабился в ответ на ядовитую вопросительную улыбку Бурого. «Как время меняет людей, – тоскливо думал я, глядя на былого предводителя местных драчунов. – Когда-то я смотрел на него снизу вверх, как на вождя, теперь же мог одним ударом вышибить из него дух».

– Как жизнь? – спросил я Завиулина невыразительно-нейтрально, не спеша в объятия.

Все нехитрые перемены в жизни Завиулина за последние шесть лет уместились в короткий рассказ. Первый раз он сел по сущей глупости – украл мотоцикл, чтобы покатать девчонку. Второй раз еще глупее – бездумный грабеж какого-то магазинчика. Несколько месяцев, как освободился, ничем конкретным пока не занимается. Я подумал: «Ведь он написал этот сценарий еще в те времена, когда мы слонялись по улицам и он науськивал нас нападать на подвыпивших мужиков». Он мог бы ничего и не рассказывать, потому что вся его убогая, бесполезная жизнь была написана на преждевременно сморщенном перекошенном лице.

– Ну, в общем, шатаюсь из угла в угол, в кабаках зависаю… – объяснил он. – А ты как? Может, посидим вечерком, перетрем дела. У меня для тебя есть кое-что…

– Не могу – служба. Держись, Петя!

И, не дав ему опомниться, я решительно пошел прочь твердым шагом, оставив его стоять в тупом недоумении. Так оставляют старую, поломанную игрушку. Великая судьба мерещилась мне. Мне нужны были бури, революции, мятежи, где я был бы посланником империи с необъятными полномочиями и миссией обращения в нашу веру. По правде говоря, мне было наплевать, кого и в какую веру обращать, – лишь бы я имел беспредельную власть и достойных врагов. Жизнерадостный город вызывал во мне раздражение слишком миролюбивым и спокойным течением жизни.

И вот произошли внешние перемены: империя вдруг приказала долго жить, а я неожиданно обнаружил себя в новом государстве – Украине. Меня поначалу это не слишком встревожило. Стальные мышцы, полагал я небезосновательно, нужны любой стране. Тем более, кадрированную десантно-штурмовую бригаду развернули до полного штата, а вместе с новыми хлопотами явилась и уверенность, будто в скором времени я понадоблюсь, чтобы немного потрепать наш беззаботный, выхолощенный мир. Потому выезд бригады на учения под невзрачный городок Новомосковск в Днепропетровской области я воспринял как первую трудовую повинность, ведущую к необратимой войне. Я все еще ждал ее, а мои резервуары, уже переполненные жгучей агрессией, готовы были лопнуть по швам. Однажды, чтобы снять напряжение, я пристрелял десяток снайперских винтовок, и только нестерпимая боль в плече от мощной отдачи оружия вывела меня из состояния оцепенения. Другой раз, чтобы выползти из тоски, я взял ящик гранат и предложил на спор другому ротному: вместе одновременно отбрасываем предохранительную чеку, затем считаем и бросаем гранаты из-за укрытия. Сначала мы считали до двух, потом до трех, наконец, когда гранаты стали рваться в воздухе, почти над нами, мой товарищ взмолился: «Так, все, Шурка, прекращаем! У тебя жена беременна, а ты тут херней страдаешь!» «В самом деле, – подумал я, – ведь Вера уже на пятом месяце…» И мы отложили оставшееся взрывоопасное добро.

Неким развлечением стал приезд кировоградского спецназа. Спецы считали себя белой костью, и хотя открытой вражды между нами никогда не было, в их иронии всегда ощущался наброшенный на нас ярлык вторичности. Случайно я прослышал, что среди офицеров спецназа на полигон прибыл и мой старый знакомый старший лейтенант Тюрин. Внутри у меня все перевернулось. Я задрожал от какого-то фатального предчувствия. Все у меня невыносимо кипело, как будто меня варили изнутри, но усилием воли я вспомнил, что дома меня ждут жена и ребенок и нет веских оснований ворошить старое. Случилось так, что меня, семейного и в целом волевого человека, затянули на сомнительную ночную дискотеку. Зачем я поддался?! Но я знал зачем! Я просто жаждал мести! Меня несло, как подброшенный бурей кораблик, мне нужна была разрядка, я не испытывал ее уже несколько лет.

…Я тотчас узнал Тюрина. Высокий и плечистый, уверенный в себе, окруженный молодыми людьми, расслабленный, беззаботный, он казался олицетворением благополучия. И в этом тоже был вызов моему состоянию замаскированного, но уже едва контролируемого бешенства.

Дальше все было просто. В довольно убогом зале с дощатым полом, с примитивно мелькающей цветомузыкой, резковатыми дешевыми ароматами танцующих, я быстро отделился от товарищей. Почувствовав внутреннюю готовность, я двинулся вперед и намеренно толкнул его плечом. Тюрин повернулся и не сразу узнал меня в беспокойных мельканиях цветных лучей, среди грохота музыки. Он увидел мои набычившиеся глаза и остановился, внимательно посмотрев на меня. Очевидно, я был страшен в своей решимости, распространяя электрические волны невидимых цунами…

Вдруг музыка умолкла, в зале зажегся свет и мы могли хорошо рассмотреть друг друга.

– Шура, чего ты хочешь? – он спросил примирительно, без угрозы или враждебности.

Я взглянул Тюрину в глаза – они были спокойные, глубокие и бесстрашные. В них был легкий налет любопытства и недоумения, всплывающая, как кораблик на высокой морской волне, насмешка. Мне кажется, если бы не было этой насмешки, этого скрытого превосходства и так бесившего меня бесстрашия, ход событий был бы иным. Но он просто стоял и смотрел на меня. Движимый ненавистью, уже больше не контролируя себя, я нанес ему свой коронный удар открытой ладонью, в который научился вкладывать всю свою энергию благодаря неимоверной концентрации внимания и усилий. Удар пришелся в самое сердце… Высокое, статное, сплетенное из тренированных мышц тело Тюрина содрогнулось в резкой конвульсии, а затем странно застыло на мгновение. Глаза его выражали непонимание происходящего, недоумение и – погасли. Внезапно обмякшее и обессиленное тело с грохотом повалилось на дощатый пол. Я так и остался стоять истуканом… Какие-то люди подбежали к Тюрину и стали ощупывать его… Когда же его повернули, я заметил стеклянные глаза, дико уставившиеся в одну точку. Меня охватил панический страх. Но было уже поздно, и звук чьего-то незнакомого голоса стал для меня приговором, ударом колокола. Я вдруг понял, что нахожусь в точке невозврата, где судьба моя сделала поворот совсем не в ту сторону, что я планировал».

Это была последняя страница плотно исписанной тетради, в которой почти не было исправлений, – Шура писал на одном дыхании. Лантаров отложил тетрадь, потрясенный.

– Ну, что, попробуем походить на улице? Ты готов?

В голосе Шуры зазвучали новые, требовательные нотки, как у профессора, завершающего в лаборатории давно начатый исследовательский опыт. Лоб Лантарова покрылся внезапной испариной – он ждал и боялся этого.

– Может, надо поехать в больницу на осмотр? – спросил Лантаров, жалобно заглядывая Шуре в глаза.

Тот покачал головой.

– Так можно полжизни таскать ноги на костылях, не решаясь попробовать. Я надеюсь, что ты услышишь голос своего тела – оно должно подсказать тебе, когда можно начинать.

– Я боюсь… А вдруг повалюсь на землю и сломаю…