– Может… – почти застонал Кирилл, – …может, ты мне поможешь?
Его голос прозвучал тревожно, неестественно и мальчишески глупо.
– Я не помогаю, – грубо и раздраженно просипела девица.
Это был сильный удар. Как бы он хотел провалиться сквозь землю! На кровати перед ним лежала все еще распластанная, но готовая вот-вот съежиться от досады и разочарования, растрепанная, помятая кошка. Он вдруг понял, что перед ним раскинулось совершенно чужое, чуждое ему тело, к которому он испытывал лишь брезгливость. Реальность оказалась совсем не такой, как представления; дымчатые грезы рассеялись, оставив уродливую необходимость как-то действовать. Она была к тому же пьяна, отталкивающе доступна, а вот эта ее абсолютная бесстыжая обнаженность отвращала и убивала те остатки плотского желания, которые еще не улетучились после входа в комнату.
Он не помнил, как оказался на улице. Наспех одетый, он долго бродил по пустынному берегу, пока не наткнулся на лодку с веслами, очевидно, кем-то неосмотрительно оставленную накануне вечером. Он быстро оттолкнул суденышко от берега, ловко забрался в него и погреб прочь. Ему казалось, что он уже умер, уничтожен, испепелен. Он ненавидел весь мир. Он не знал, как жить дальше. А что, если он неспособен быть с женщиной вообще?! Если так, то лучше вообще умереть! А сейчас – бежать подальше и поскорее!
Потрясенный, сопровождаемый гнетущими видениями, Лантаров долго греб вдоль берега по темно-желтой днепровской глади. Но вдруг ощутил, что его плечи и спина мокры – тут только юноша заметил моросящий дождь. Он взглянул на одеревеневшие от гребли руки – на них вздулись мозоли от непривычной мышечной работы. С большими усилиями, мокрый и окоченевший, уставший от перевозбуждения и унижения бессонной ночи, он добрался до турбазы. Кто-то орал на него за взятую без разрешения лодку, но он ничего не слышал. В домике, к его удивлению, в парах перегара спал отряд добрых молодцев. Девиц не было. Только Леша приподнял голову и спросил: «Ну как?» Лантаров скорчил жалобную мину: «Леша, я заболел и сейчас еду домой лечиться. Скажешь парням, что все нормально. Отдыхайте». Ни слова больше не говоря, Лантаров в течение считаных минут переоделся, схватил вещи и ринулся к автобусной остановке.
В безумном мареве из собственных переживаний Лантаров добрался домой. Его преследовало только одно желание: уединиться, закрыться от всего мира и отлежаться в глубине своей норы. Но вдруг за едва прикрытой дверью в комнату матери Лантаров услышал возню, резко открыл дверь нараспашку и обомлел… Его будто вероломно разрубили пополам тяжелым двуручным мечом. На большом диване исступленно катались два обнаженных тела, сцепившись, будто в смертельной схватке – его мать с каким-то незнакомым мужчиной…
Лантаров обнаружил себя в своей комнате обессиленным, обескровленным, бесчувственным и скулящим. Словно погребенным заживо. Он не слышал, как стучала в дверь его мать. Очень смутно помнил, как дверь все-таки выбили, очевидно, опасаясь, что он что-то сотворит с собой. В рот ему вливали какую-то липкую, елейную субстанцию с острым непонятным запахом. Затем он провалился в дрему, и воспоминания на том обрывались…
Грузная нянечка Мария Ильинична, о которой Лантаров всегда думал раздраженно и подозревал в крохоборстве, сама предложила побрить его. Он согласился больше из любопытства, заросли на лице, как ему мерещилось, скрывали его, позволяли раствориться в этой гнусной палате, стать чем-то общим, безличным. Ну, как кушетка, например.
– Болит спинка? – Женщина спросила ласково, и Лантаров впервые ощутил, что его боль, в самом деле, ей небезразлична. А ведь он-то был уверен, что эта тетка без двадцатки гривен и пальцем не пошевелит.
– Да так… – пролепетал он в ответ.
– Больше на бочок старайся ложиться, чтобы пролежней не было. Ох, гадкая вещь – эти пролежни.
Да он и сам знал, что гадкая. А что толку… Лантаров только плотно сжал губы, так, что на лице образовалась складка безмерной тоски.
– Ну, давай, побрею, – предложила нянечка, и Лантаров закрыл глаза. Ее мягкие движения по лицу чем-то напомнили о детстве и спокойствии в душе. Она вся сама была, как мякиш, расползалась по стулу.
– От мамочки скрываешь, что в больнице… Зря… Мамочка всегда поймет… – как-то вскользь проговорила она, и у Лантарова сжалось сердце. Все, тут всё про него знают! А «мамочкой» он мать вообще никогда не называл.
Когда Мария Ильинична влажным, видавшим виды, полотенцем с материнской заботливостью вытерла его побритое лицо и торжественно подставила Лантарову маленькое облупленное зеркальце, он обомлел. На него смотрел изможденный, со страдальческим выражением безысходности, незнакомый человек.
Вдруг Лантарова пронзила стыдливая мысль: ему нечего дать нянечке.
– Мм… Марья Ильинична, – проговорил он, пугаясь собственного приглушенного голоса, – я вас даже отблагодарить сейчас не могу… Но я потом, позже…
– Да что ты, сынок, – всплеснула руками она. – Не переживай, у меня станочек остался, я мужчинку из пятой палаты брила. Не переживай.
И Лантаров успокоился. Все у нее, у этой женщины уменьшительно-ласкательное. И как она умеет так жить среди всего этого ужаса?
А сосед Шура долго и старательно подравнивал свою поросль на лице. Кошлатую дедову бороду он превратил в почти элегантную, профессорскую бородку. Начал он самостоятельно, орудуя ножницами на ощупь. Но окончательно подравнять попросил Марию Ильиничну, подбадривая ее едкими, но не обидными словечками, и та продемонстрировала чудеса парикмахерских способностей.
Причина прихорашивания Шуры вскоре открылась: его навестила какая-то пожилая женщина. Они тихо и совсем недолго поговорили в палате, пока она, хрустя полиэтиленовым пакетиками, передавала Шуре провизию и книги. А затем забрала у него несколько пустых баночек и пластиковых коробочек. Лантаров украдкой рассматривал женщину – ее ни за что нельзя было назвать старушкой. Осанистая и гибкая, она энергичностью и воодушевленностью походила на суетящуюся, перепрыгивающую с ветки на ветку, сойку. Но было видно, что все ее эмоции вызваны неподдельной материнской заботливостью и желанием угодить больному. Когда она преспокойно наклонилась, чтобы что-то вытащить из-под кровати, у Лантарова от удивления отвисла челюсть: да он сам вряд ли смог бы проделать такой трюк в пике былой молодецкой удали. Более всего Лантарова поразили ее живые задорные глаза и целые ровные зубы в улыбающемся рту. Несмотря на лучистые морщины вокруг подвижных глаз и рта, женщина производила такое же впечатление, как уже вышедший из моды, но все еще добротный, красноречиво звенящий фарфоровый сервиз в шкафу.
Когда она ушла, Лантаров спросил:
– Сестра проведывала?
– Да нет, – Шура отчего-то засмеялся и проговорил не без оттенка гордости: – Компаньонша. Евсеевна. Недели через полторы машиной за мной приедет – пора возвращаться к прежней жизни. Залежался тут.
Лантаров недоуменно посмотрел на соседа.
– Да-да. Евсеевна – современная бизнес-леди. Цветы, мед, чистые продукты – это по ее части. Сейчас модно и дорого. Я ей помогаю иногда. Улья перевезти, что-то переставить или загрузить… Она же мне исправно платит душистым медом, да еще многими другими чистыми продуктами.
– «Чистыми» – это как?
– Ну, чтобы проще для понимания: это те, которые человеческая рука не испортила. Мед, например. Или цветочная пыльца. Или орехи. А еще овощи-фрукты. То, что дала матушка природа, или то, что мы от нее добыли.
– Ну-ну… – пробормотал Лантаров, не зная, как реагировать на услышанное.
– Ты видел, какие у нее руки?
На руки Лантаров и не обратил внимания.
– Какие?
– Как у дамы, а не как у пожилой деревенской женщины. Вернее, в ее возрасте лишь очень немногим удается оставаться женщинами. Потому что даже раньше, к сорока пяти-пятидесяти годам, женщины в наших селах превращаются в несчастных, изъеденных тяжкой работой бабок.
– А Евсеевне сколько?