И так во веки вечные.

Которым неожиданно наступил конец. Конец наступил не медленно и не постепенно. Вечность закончилась сразу, вдруг.

На Выселки опустилась тишина. Лес ждал. Сначала тут вырастет трава, потом кустарник. Дренажные ка-навы порастут высокими березками и ольхой. Потом усадьбу займут сосны и закроют опавшими иглами следы человека и его работы.

И нельзя будет сказать, жили здесь люди или не жили.

Кое-кому хотелось бы этот процесс ускорить. К Эриксону приходил однажды человек, предложивший ему бесплатные саженцы, если Эриксон согласится посадить на своих полях лес. Эриксон ответил ему, что охотно пойдет на это.

Но человек походил-походил по земле Эриксона, а потом вернулся в дом и сказал, что лес здесь сажать не стоит.

— У вас и так в доме темно, — сказал он. — А если посадить лес, станет еще темнее.

Эриксон не нашелся, что ему ответить. Незнакомец, его приятель и их жены смотрели на лоскутные дорожки, лица их были серьезны.

Эриксон и Эман заметили это, но ничего не поняли.

— И вы хотите, чтобы дорожки из синтетики заменили вам настоящие? — сказал незнакомец. — Эх, вы! Это же не то!

— Да нет, — ответил Эриксон, — получается то же.

— Это же ручная работа!

— Вы, кажется, нас не понимаете, — вздохнул Гу-стафсон. — Мы хотим, чтобы в домах у нас было чисто. Нужно поддерживать чистоту. А чтобы держать лоскутные дорожки в чистоте, за ними нужно много ухаживать, их нужно стирать с мылом в холодной воде, как рабочую одежду. Раньше мы ходили с ними на озеро, но теперь у нас не хватает на это сил… Эльна тоже считает, что дорожки из синтетики гораздо практичнее.

— И вы больше не шьете лоскутных дорожек?

— Да зачем они нам? У нас их и так много. Мы ими не пользуемся. Зачем таскать тяжелые лоскутные дорожки, когда есть хорошие и легкие из синтетики?

— Но дорожки из синтетики не такие уютные, — сказала одна из дам.

Сапожник почти разозлился.

— Я понимаю, что вы, фру, хотите сказать. Но поймите и вы, что лоскутные дорожки можно держать только в большом хозяйстве, где много рабочих рук. Красивые вещи нужны для общения… А у нас здесь хозяйство маленькое, а общество и того меньше.

— Вы продадите их? — спросила та же дама. Эриксон широко улыбнулся.

— Я как-то об этом не думал. Я не торгую дорожками.

— Разве они сделаны не на продажу? Вы же сами сказали, что ими ни разу не пользовались. И у вас они есть еще.

— Да, есть, — терпеливо объяснял Эриксон, — но делали мы их не на продажу. Мать моя, жена моя и Эльна шили дорожки из лоскутков просто для того, чтобы у нас эти дорожки были. Никто не виноват, что их не довелось использовать. Просто черед до них не дошел… Когда я умру, то в сарае найдут дрова, которые я заготовил, и их тоже не используют… Вы поняли, о чем я говорю?

Эриксон засмеялся. Он, по-видимому, считал, что все это очень смешно.

Конечно, вид красивых дорожек и в нем вызвал воспоминания. Но он не опечалился и не загрустил, как другие. Вместо этого ему сделалось смешно. Ему сделалось смешно оттого, что они когда-то верили, что дорожки им пригодятся. Эта наивная вера казалась теперь смешной. Но Эриксону стало смешно и оттого, что незнакомец, чужак, пытался втолковать ему, что дорожки — красивы. Какое ему до этого дело! Есть вещи нужные и есть вещи ненужные — вот и все!

И как раз сейчас пресловутые дорожки были вещами ненужными.

И он, черт побери, от них избавится!

— Я продам их! — сказал он. — Но возьму дорого.

— Мы уплатим вам десять крон за метр, — сказала одна из дам.

Незнакомец измерил шагами дорожку и сказал:

— Длина четырех штук будет вместе примерно девятнадцать метров. Для большей уверенности положим двадцать метров.

— Что решите, хозяин? — спросила дама.

— Я сказал, что продаю, значит, продаю. — Эриксон искоса взглянул на сапожника.

Но тому хотелось выступать в роли продавца дорожек не больше, чем Эриксону.

— Их нужно связать, — сказал сапожник. — Пойду схожу за веревкой.

— Мы заберем их и так, — предложил незнакомец. — Машина недалеко, у опушки леса. Мы не знали, можно ли сюда проехать.

— Перевязать их все равно не мешает, — сказал сапожник.

Он собрался за веревкой потому, что не хотел глядеть, как Эриксон будет получать за дорожки деньги.

— Я пойду подгоню машину, — сказал незнакомец. — А потом предлагаю обмыть покупку.

И он пошел за машиной.

— У вас здесь красиво, — сказала одна из дам. — И сад очень аккуратный.

— Это сад Эльны, — сказал Эриксон. — Она все время возится в нем со своей морковью да с цветами. Но даже такая работа иногда ей не по силам. У нее камни в почках. Теперь, после того, как сапожник закрыл мастерскую, он будет помогать ей в саду. Он у нас свое отработал.

— Он всю жизнь был сапожником?

— Да, он чинил обувь с самого детства. Его отец держал мастерскую, и Густафсон начал работать рано.

— Как же все-таки он сводил концы с концами? — спросила другая дама.

— У сапожника всегда было много работы, — сказал Эриксон. — Сначала он сам делал ботинки и тачал сапоги, но потом и обувь и материал стали другими. Когда появились резиновые сапоги, он сразу потерял много заказов. Но он продолжал чинить обувь, как раньше. Всего несколько лет назад он как-то зимой сшил дамские сапоги. Зимой-то работы мало. Снег не так сильно изнашивает обувь. Еще он чинил и мастерил конскую сбрую, пока лошади в округе не перевелись… Он и волосы людям стриг. Совсем как парикмахер.

Эриксон не знал, зачем он рассказывает обо всем этом. Но ему хотелось как-то защитить сапожника.

— Было время, когда люди не выбрасывали обувь, — добавил он.

— Вы тоже всегда здесь жили? — спросила дама.

— Да. Не так уж много мы повидали.

— Телевидение, наверное, явилось для вас событием?

— Нет.

— Но вы служили срочную службу в армии? — спросил приятель незнакомца.

— Мы не служили. И сапожника и меня освободили от службы из-за того, что мы были единственными кормильцами в семьях. Тогда-то нас было здесь много; Самое большее в одно время здесь жило человек сорок.

— Ой! — удивилась дама.

— Так и было.

— И вы все жили на доход от клочка земли и маленькой мастерской?

— Теперь бы не смогли жить, а тогда жили. Дама задумалась. Потом спросила:

— Вы голодали?

— Нет, — ответил Эриксон, — мы не голодали… Но те, кто жил на хуторе до нас, голодали. Нам рассказывали про голод… Но сами мы не голодали. Эриксон немного помолчал.

— А в городе в то время голодали, — добавил он наконец.

Подъехал на своей машине незнакомец, и сапожник аккуратно связал дорожки в один тюк.

Потом незнакомец налил каждому из стариков по рюмке водки. Сами приезжие выпить не захотели, но приятель незнакомца передумал и сказал, что чокнется со стариками. Густафсон сбегал для него за рюмкой.

Старики стояли, держа каждый свою рюмку, и не знали, что сказать.

— Ваше здоровье! — сказал приятель незнакомца.

— Честь вам и спасибо, — сказал сапожник.

— Честь и спасибо.

Приезжие сели в машину и помахали старикам рукой, в точности как малые дети, когда они уезжают в конце лета из деревни обратно в город.

— Ты, Густафсон, возьми деньги и положи их в ящик к тем остальным. Жалко, что Эман пропустил даровое угощение.

— Хорошо. Но ты знаешь, Эриксон, — осторожно начал сапожник, — когда я бегал за рюмкой в мастерскую, я как раз и думал привести сюда Эмана. Он должен был сидеть у Эльны, он приносил ей яйца. И вот, странное дело, Эльна и Эман сидели в кухне не одни… В кухне еще кто-то сидит и разговаривает с ними. Он, должно быть, вошел в дом с другой стороны, и мы его не за-метили.

Старики помолчали.

— Интересно, — продолжал Густафсон, — это не наш ли памятник старины привел его сюда?.. Говорил я, надо было сорвать этот дурацкий указатель.