— Какие коровы и лошади? — возмутился Эриксон. — Здесь нигде нет ни коров ни лошадей! Некому выходить на шоссе. И нет больше лесных выгонов.

— Всё, не как раньше, — сказал незнакомец.

— Да, все не так, как раньше.

— Я много времени проводил в деревне, когда был маленький. Как здорово было тогда! Все работали. И с какой радостью работали! Вы теперь, наверное, скучаете по работе на земле?

— Не знаю, — улыбнулся Эриксон. — Вот уж не знаю.

— Кто косит у вас траву?

— Молодой хозяин, он живет по соседству. Мы продаем свое сено на корню. Хотя он, наверное, приезжает больше из жалости, чтобы наши дома совсем не потерялись в траве. Ему самому трудно. Он еще молодой, а уже весь в долгу.

— Что же он не бросит хозяйство? — спросил приятель незнакомца. — Зачем он держится за него, если оно себя не окупает?

— Не знаю, на это трудно ответить.

— У него есть коровы?

— Нет! Раньше были. Но, чтобы забирать у него из лесу молоко, завод должен был посылать машину, а это заводу невыгодно. Хотя скотины молодой хозяин держал немало — коров двенадцать-пятнадцать.

— Раз молокозаводу это было невыгодно, винить никого нельзя, — сказал приятель незнакомца.

— Я никого и не обвиняю, — сказал Эриксон. — Просто очень уж это странно, что за свежим молоком теперь нужно ездить за тридевять земель. Что-что, а молоко у нас всегда было. Теперь мы покупаем его в мясной автолавке или заказываем по телефону в магазине, чтобы нам его прислали… У нас есть холодильник и морозильный шкаф.

— У вас и это есть, — удивилась одна из дам. — Ну, тогда вы живете совсем современно.

— А что нам делать, — ответил Эриксон. — Иначе не выдержали бы наши женщины. Да и мы сами тоже. Мы ведь немолодые.

— Все это хорошо. Но не лишается ли деревня тем самым своего особого шарма? — сказал незнакомец. — Я видел, у вас на кухне пол накрыт дорожками из синтетики. Уж они-то никак не могут заменить наших старых исконных, из настоящих лоскутов.

— Их проще содержать в чистоте, — сказал Эрик-сон. — Стирать старые дорожки было сущее наказание. А синтетические довольно ополоснуть.

— У вас, наверное, остались старые лоскутные дорожки? — спросила одна из дам.

— Я их свернул и сложил на чердаке. Дорожки делала жена. Я их на весь свой век настирался.

— Скажите, — спросила та же дама, что завела разговор о дорожках, — может быть, вы продадите их нам? Вы ведь все равно ими не пользуетесь. Можно хотя бы на них взглянуть?

— Да это же обычные дорожки из тряпок. Их давным-давно сшили моя жена и Эльна. Синтетические куда удобнее. Эльна тоже так считает.

— Они очень потертые? Те, что у вас на чердаке?

— Нет, — сказал Эриксон. — Они не старые и не драные, какие бывают. Они — непотертые.

— Ой, ой! — сказала другая дама. — Нам так хочется на них взглянуть!

— Взглянете — успокоил их Эриксон. — Я их вам покажу.

IV

Послеполуденное солнце ярко светило на окрашенную суриком садовую мебель перед застекленной верандой Густафсона. Здесь Эриксон разместил приезжих. Он решил, что так будет лучше: в случае чего Эльна недалеко, он всегда сможет позвать ее. Потом он отправился к себе домой и разыскал лоскутные дорожки. Они лежали на чердаке завернутые в грубую оберточную бумагу. Дорожек было много, и он взял с собой не все.

Внизу в дверях Эриксон столкнулся с Эманом. Тот вернулся из коровника, где держал своих кур: они гуляли там у него по коровьим стойлам. Эман нес миску, полную яиц.

— У нас тут собралась целая компания приезжих, — сказал Эриксон, — им хочется взглянуть на старые до-рожки.

— Зачем это?

— Не знаю. Их жены интересуются.

— Половиками?

— Ими самыми.

— И они из-за этого приехали?

— Нет, вообще-то они приехали посмотреть на дом Ингве. Но потом почему-то заговорили о дорожках. Ты представь, им не нравятся наши, синтетические.

— Смотри! Это не те люди, что стоят и разговаривают с Густафсоном?

— Густафсон вышел? Ну, тогда я пойду!

— Я с тобой. Отнесу Эльне немного яиц. Мои ведьмы снова снеслись.

Густафсон о чем-то оживленно разговаривал с приезжими у своей веранды. Эриксон с зажатыми под рукой дорожками приблизился к ним, а Эман, обогнув дом, не замеченный никем, проскользнул к Эльне через вход со стороны кухни.

Эриксон положил дорожки на садовый столик и взглянул на Густафсона.

— Вот, смотрите! Ими еще не пользовались.

Оглядев присутствующих, он смутился. Он как будто помешал, прервал лекцию, которую читал приезжим сапожник.

— Да, вот так он и делал, — продолжал тот как ни в чем не бывало, — так он и делал, наш старый Хуртиг, когда вши кусали его в спину. Брал кота за хвост и протаскивал его по своей спине. Котище выпускал когти и царапался… А когда и это не помогало, он говаривал? «А не потянуть ли еще кота за хвост?» — и проделывал все опять.

Густафсон поднял руку и показал своими разбитым,! пальцами мастерового, как котище выпускал когти.

«Наверное, уже принял», — подумал Эриксон.

Дамы забрали у него лоскутные дорожки и раскатали их прямо на траве. Дорожки были сшиты прилежно, ровные разноцветные полоски на них чередовались правильно, образуя скромный незатейливый узор. Дорожки были добротные, настоящие.

К удивлению стариков, дамы показали, что знают толк в рукоделии и ценят настоящую работу.

Они ничего не сказали. Дорожки говорили сами за себя.

Приезжие стояли молча.

Они уже успели насидеться на самодельных стульчиках и с интересом осмотрели небольшой ухоженный сад из нескольких яблонь и груши с причудливо изогнутым стволом, под которой цвели пионы. Они заметили цветы в горшочках, стоявшие на застекленной веранде, и чистоту недавно прибранной мастерской. Сейчас они стояли в тени высокой яблони на газоне, где цвел клевер. В клевере жужжали пчелы. По ступенькам, ведущим на веранду, ползали черные муравьи. Все здесь казалось очень маленьким, почти миниатюрным. И, может быть, потому, что эти люди редко выбирались на настоящую природу, здешняя тишина понемногу стала угнетать их. Дальний и ближний лес, обступавший Выселки во всех сторон, сдавливал грудь.

Они вдруг представили себе, что живут тут, и явственно почувствовали, как лес, одиночество и осенняя темень сводят их с ума.

Шелест леса — грозная тишина.

Даже из своей чердачной комнаты сапожник уловил, как проскальзывают в их голосах нотки инстинктивного страха.

Но его попытка развлечь приезжих несуразной болтовней лишь подчеркивала тишину, делала ее более резкой — слышимой.

Приезжие испугались, когда поняли, что тишина, как оказывается, тоже может говорить.

И вот любовно сшитая лоскутная дорожка, раскатанная во всю свою длину на траве, изменила все.

Ее узор — спокойное чередование широких черных полос с узкими светло-зелеными, белыми и коричневыми вдруг отодвинул лес.

Узором дорожки заговорило время.

Заговорил вчерашний день Выселок.

В теплой несовременной, пахнущей кофе, ягодами я супом кухне садится на плетеный стул женщина. На полу играют поленьями и деревянными ложками маленькие дети, а их бабка, стоя у печи, помешивает ложкой суп, отмахиваясь свободной рукой от мух. На лавке у стены спят кошки, а об оконное стекло бьются два овода. За столом сидит старик и вполголоса читает катехизис. Слышно, как с сеновала на кухню идут взрослые сыновья и хозяин. Дверь кухни приоткрыта, и в ее теплый воздух проникают запахи свежего сена.

За окном играет ветвями рябина. Лес стоит далеко-далеко.

Женщина, сидящая на плетеном стуле, шьет дорожку, вкладывая в работу весь свой вкус и уменье. Дорожка одним своим видом должна показывать, что в доме, где она лежит, живут работящие люди, и потому он простоит веки вечные. Дорожка должна говорить женщинам, собирающимся на посиделки, и мужчинам, садящимся за стол, что хозяева дома воспитывают своих детей в строгости и заботятся о своих стариках. И делают они это не только из любви к близким, но и рада земли, на которой живут. Ради того, чтобы попала она в надежные руки и перешла от вольных мужчин и вольных женщин к их детям, ставшим такими же вольными мужчинами и женщинами, привычными к испытанию счастьем и горем, морозами и засухой, обилием и недородом, больной скотиной и скотиной здоровой, смертью и родами.