— Чудны дела твои, господи! — воскликнул Луис. Он даже руками всплеснул и весь просиял от удовольствия. Поглядел на Дэвида, рассмеялся — и вдруг, забыв обо всем на свете, подошел к аппарату и сосредоточенно, во всех подробностях начал рассматривать его.

— Что это? — спросила Либби.

— Это называется циклотрон. Он разрушает атомы, — объяснил ей Дэвид, в то же время наблюдая за Луисом. — Это вроде микроскопа для таких вещей, которые и в микроскоп не увидишь. Только этот циклотрон очень старый.

— Музейный экспонат, — сказал Луис. — Музейная древность.

Музейной древности было около четырех лет. Это был третий циклотрон в мире, созданный человеком для того, чтобы измерять частицы, не имеющие измерений, взвешивать невесомое, видеть невидимое. Профессор вместе с двумя студентами-выпускниками, которым время от времени помогали три-четыре механика, сконструировали его, потратив на это около года, работая и ночами и по воскресеньям, потихоньку заимствуя листовую латунь, измерительные приборы и бакелит из запасов химических лабораторий, снабжавшихся в те дни куда лучше, чем лаборатории по ядерной физике. В целом изготовление этого исторического аппарата четырехлетней давности обошлось всего в тысячу долларов с небольшим, искусно выкроенных из других статей университетского бюджета.

Трудности, встававшие перед специалистами по ядерной физике на каждом шагу, когда им надо было добывать необходимые для их работы орудия и материалы, объяснялись тем — тогда это казалось непреложным, как закон природы, — что никто, ни один самый пылкий или, напротив, самый хладнокровный исследователь тайн атомного ядра не мог сказать, будет ли от его работы и его исканий хоть малая толика чисто практической пользы. Несмотря на революцию, совершившуюся в двадцатых годах в математике, специалисты по ядерной физике не знали толком, какова цена тому, что они делают, ибо не могли в точности определить, что же ими сделано; новые уравнения дали возможность обходиться без свидетельства наших пяти чувств в тех областях, куда этим чувствам нет доступа, и отказаться от старой удобной теории строения атома, как солнечной системы в миниатюре; они многое объясняли и многое предсказывали, но сами были не так доступны, чтобы завоевать физикам большое количество сторонников. Даже после великих открытий начала тридцатых годов, когда найдены были дотоле неизвестные частицы атома, никто по-настоящему не мог предвидеть, к чему это поведет, разве что значительно расширятся пределы нашего познания вселенной; все ядерщики во всем мире волновались и торжествовали, но всевозможные административные инстанции — попечительские советы учебных заведений, государственные деятели, исследовательские отделы больших промышленных фирм — остались равнодушны к этой перспективе.

Луис любовно и почтительно обследовал этот небольшой памятник, свидетельствующий о важности вопросов, задаваемых не во имя практической пользы. Глядя на него и мысленно возвращаясь к разговору за завтраком, Дэвид Тил вдруг вспомнил утро, которое ровно год назад, за три месяца до того, как ученым удалось расщепить атомное ядро, он провел в правлении одной из крупнейших электрических компаний Америки. Вместе с тремя исполненными надежд коллегами он попытался заинтересовать компанию новым, весьма многообещающим типом циклотрона и получить на его постройку тридцать тысяч долларов. Директор фирмы очень любезно выслушал их и, почти не раздумывая, покачал головой: «Физика этого рода слишком мало обещает в практическом отношении, — сказал он. — Это не окупится…» Дэвида поразили слова «физика этого рода», он подозревал, что директор постеснялся сказать «ядерная физика», опасаясь, как бы это не прозвучало слишком манерно и изысканно.

— Я вижу, вы тут пользуетесь ацетоном для обнаружения течи, — сказал Дэвиду Луис. — Что же, это вернее, чем спирт?

Они поговорили еще немного о циклотроне, и Луис вспомнил, что в Чикаго понадобится дешевая рабочая сила. Они вышли на улицу, и Дэвид помог Либби забраться в машину; брату и сестре пора было возвращаться домой.

— Так какого вы все-таки мнения об этом проекте Вислы? — спросил Дэвида Луис.

Дэвид кончиком трости коснулся оси автомобильного колеса и машинально стал обводить ее.

— Трудно сказать, — ответил он наконец. — Пожалуй, что-нибудь и получится, найдутся же в правительстве люди, которые решат, что нужно действовать. В обычных условиях, конечно, от такой вещи, как открытие Гана, практических результатов не дождешься и лет через пятьдесят. Но сейчас все с головой ушли в эти изыскания. За последние восемь месяцев в области… скажем, физики особого рода… сделано столько, что хватило бы и на десять лет. Трудно сказать… Я очень уважаю Рузвельта, хотя правительство не внушает мне особого доверия… любое правительство. Просто без этого не обойдешься, а заполучить в правительство такого Рузвельта — это уже, можно сказать, нам повезло. Похоже, что он любит людей. Ну, а если любишь людей, станешь ли фабриковать бомбу, которая в минуту снесет с лица земли целый город?

— Можем ли мы сказать, что президент настолько дорожит наукой, что не пожелает увести ее с прямого пути? — произнес Луис голосом Юджина Фосса.

Дэвид расхохотался.

— Фосса нетрудно опровергнуть наполовину, но не до конца, — сказал он. — А может быть, как раз наоборот.

— Ну, хорошо, а существует ли вообще такая возможность? — спросил Луис. — Больше всего на свете я хотел бы, чтоб из этого просто-напросто ничего не вышло. Я могу придумать десяток причин, почему ничего не должно выйти, но боюсь, что на самом деле выйдет. Взрывная реакция, только это я имею в виду. Только! Ах, черт!

— Вы слишком многого требуете от нашей матери природы, — сказал Дэвид, дружелюбно глядя на Луиса, но в голосе его прозвучала едва заметная ироническая нотка. — Давай нам одни розы, но избавь нас от шипов. Для этого она чересчур строптива. У меня есть знакомый, который может доказать, как дважды два, что взрывной реакции не получится. Как вы и я, он родился и вырос в Соединенных Штатах. А вот Ферми, и Сцилард, и Висла, и Вайскопф, и Теллер, и еще многие, кто приехал к нам сюда отнюдь не по собственной воле, как видно, думают, что она получится, судя по тому, что я слышал и читал. Так вот, видите ли, природа всегда на одни и те же вопросы дает одинаковые ответы. Но, может быть, человек, бежавший из концентрационного лагеря, иные вопросы задает более настойчиво, или лучше их формулирует, или просто внимательней выслушивает ответы.

Дэвид выпрямился, посмотрел в один конец улицы, потом в другой и, казалось, уже готов был пойти своей дорогой.

— Нет, это несправедливо, — сказал он вдруг. — Я рассуждаю как социолог, а это по меньшей мере неуместно. Да, я думаю, взрывная реакция получится. А если получится, нацисты ею воспользуются, а в этом случае и мы будем вынуждены воспользоваться ею. Короче говоря, я согласен с Фоссом, и да помилует нас бог! Остается только одна надежда — что ни они, ни мы не поспеем вовремя. Будем надеяться!

Либби дала гудок. Они распрощались. Луис сел за руль.

— Кланяйтесь от меня Чикаго! — крикнул вдогонку Дэвид.

По дороге домой Луис, наконец, сообразил, кого напомнило ему напряженное лицо Фосса за завтраком: испанцев и тех, кто из разных стран приехал в Испанию сражаться, — многих из них он знал и одно время жил с ними бок о бок. Вот такая же энергия и суровость и знание чего-то ему, Луису, неведомого, проступали на их лицах, как сегодня на лице Фосса. Глядя на них, чувствуешь себя размазней, — впрочем, прожив среди этих людей четыре месяца, он уже не чувствовал себя таким размазней или, может быть, меньше замечал выражение их лиц, — и что-то от этого чувства вдруг ожило в нем сегодня во время разговора с Фоссом. Умом прекрасно можно разобраться и в этом выражении лиц, и в собственном ощущении, а вот с чувствами не так-то легко справиться. В лицах испанцев он видел ненависть, а с нею и мужество, и красоту, и страсть, и порой невыразимую горечь и скорбь, — много всего можно было прочесть на этих лицах, но вот как с этим сочетается ненависть, он понять не мог, потому что сам никогда ее не испытывал. И сегодня в сложной смеси чувств на лице Фосса он различал ту же ненависть. Смесь, думал он, примесь… два разных значения, несчетное множество оттенков, то, что делает нечистым и что скрепляет в единое целое… Как странно, в сотый раз подумалось ему, очень странно…