Дэвид умолк, слегка пожал плечами и вдруг, подняв глаза на Луиса, прибавил:

— Разумеется, возможно, что эта война — совсем другая, чем та, которая была во времена Резерфорда. В этих делах Фоссу и книги в руки, нам с вами остается только слушать, хотя мне и очень неприятно слышать то, что он говорит.

Опять наступило молчание. Фосс не воспользовался случаем вставить слово; все время, пока Дэвид говорил, он смотрел ему в лицо, а теперь быстро взглянул на Луиса, опустил глаза, снова поглядел на Луиса — и снова уставился на скатерть.

— Видите ли, — сказал Дэвид, словно это ему только что пришло в голову, — ведь все, что мы находим там, на этих самых аванпостах разума, тоже рано или поздно обернется какими-то сугубо практическими достижениями. Подумайте, сколько таких достижений появилось благодаря тому, что открыл три четверти века назад Максвелл, а за ним Генрих Герц. Кино, радио, телевидение… страшно даже подумать, какое огромное будущее у телевидения, а все-таки мне куда интереснее то, что сделал Максвелл, скажем так — качество того, что он сделал; а ведь, ей-богу, телевидение поражает меня не меньше, чем поразило бы его. Ну-с, разрешите мне привести в подтверждение моих мыслей цитату, ибо нет ничего такого, что не было бы уже сказано до нас. Мистер Фосс со мною согласится. «И все ремесленники разразятся криками ликования, ибо наука становится Дианой-покровительницей ремесленников, и она будет превращена в заработную плату рабочих и прибыль капиталистов», а также и в славу военных, да будет мне позволено прибавить это к словам Томаса Хаксли.

«Настоящую проповедь произнес, — подумала Либби. — А как красиво это звучит: Диана ремесленников, Диана ремесленников…»

— Медея — покровительница военных, — вдруг сказал Дэвид.

Фосс нетерпеливо мотнул головой. Дэвид спросил, что будет дальше делать Луис.

Луис рассказал им о письме Неймана и о вмешательстве Вислы, — впрочем, об этом только вскользь, потому что в глубине души был польщен вниманием Вислы и боялся, что они это заметят, а тогда ему будет очень неловко. А что известно им обоим насчет Чикаго? Там действительно затевается что-то из ряда вон выходящее?

— Да у них там сейчас и ученых-то настоящих нет, — сказал Фосс, — только один Нейман. Но сейчас они строят новый циклотрон, и им нужна дешевая рабочая сила.

За свои последние два с лишним года в Нью-Йорке Луис занимался главным образом проблемой ядерных изомеров; для этого ему требовалось множество разнообразных изотопов, которые он добывал при помощи университетского циклотрона; занимаясь этим, он провел несколько счастливейших часов, отыскивал вместе со специалистами уязвимые места в вакуумной системе, где все снова и снова обнаруживалась утечка нейтронов, и вообще помогал циклотронщикам чем только мог.

— Фосс говорит, что вы — великий мастер чинить неисправные циклотроны, — сказал Дэвид.

«Диана и циклотрон, Диана на циклотроне, Диана — анна — циклотрон», — повторяла про себя Либби.

— Дело, наверно, в том, — сказал Фосс, полностью оценивший упоминание Луиса о Висле, — что Висла подбирает людей для своего великого проекта. Я думаю, он хочет иметь тебя под рукой.

— А что за великий проект?

— Да вот то самое, о чем мы говорили, — он хочет соорудить новый циклотрон и получить ядерную взрывчатку. Ты ведь знаешь, что Эйнштейн писал Рузвельту?

— Ничего не знаю.

— Господи, да ведь ты же только что из Нью-Йорка, ты был в самом центре событий! Чем ты там занимался, книжки читал?

Так Луис узнал о письме Эйнштейна и о том, что готовит миру гитлеровская Германия, — он и не подозревал, что это так серьезно. На минуту сознание чудовищной иронии происходящего взяло в нем верх над остальными чувствами, и он слушал Фосса с чуть заметной улыбкой, с которой не в силах был совладать. Перед лицом всех этих тщательно продуманных предположений — если то, если другое, если десятое, если эта свирепая и беспощадная фашистская военная машина навалится на великие страны и раздавит их и если хозяева этой машины поймут, какая огромная мощь у них в руках, — перед лицом всего этого независимый ученый Эйнштейн, в недавнем прошлом обладатель загородного именья близ Потсдама и квартиры в Берлине, лишившийся и того и другого, садится за свой письменный стол в простом стандартном домике в Принстоне, поправляет очки, сквозь которые смотрят его ясные глаза, берет лист бумаги и начинает: «Дорогой господин президент…»

Луис подумал еще и о другом листке бумаги, попавшемся ему под руку, когда он дня через два после приезда в Джорджтаун полез зачем-то в ящик стола в своей старой комнате. На этом листке, сунутом в ящик вместе со всякими памятными заметками, вырезками из газет и даже школьными сочинениями, были стихи, которые он написал в этой самой комнате в один из приездов домой на каникулы, года четыре или пять тому назад. Он перечитал их про себя и поджал губы, немного смущенный, но не слишком.

Эту мрачную молитву он написал, когда в Германии начались преследования евреев; он никогда никому не показывал эти стихи; они были какой-то отдушиной для его чувств, но в этот раз, перечитав их, он медленно порвал листок в клочки. Быть может, после вестей из Польши слова, которые он написал в восемнадцать лет, зазвучали по-иному — теперь они звучали не столько холодно и зло, сколько напыщенно.

И теперь, мельком вспомнив эти стихи, он ощутил одно только смущение. И насмешливое чувство, вызванное письмом Эйнштейна, — все равно, будет ли от этого письма толк или нет, — тоже казалось сейчас легковесным и немного стыдным. Смешно другое…

— Он и в самом деле упомянул о бомбе? Так прямо и сказано — бомба?

— Ну конечно. Он понимает, что есть такая возможность.

…нет, не смешно, а трагично, — Луис обернулся, встретился глазами с Дэвидом. Верно, и Дэвид чувствует то же, во всяком случае, он понимает… «Мы видим свет на дороге, вот уже полвека он продвигается все вперед и вперед», — да, он движется по этому пути уже долгие века — понемногу, рывками, то останавливаясь, то вновь устремляясь вперед, звено за звеном соединяясь в одну непрерывную цепь, и, быть может, достигнет цели, о которой не дерзали даже мечтать минувшие поколения. Но, разумеется, уран, беккерелевский уран — вот краеугольный камень всего двадцатого века; атомы урана — больные атомы, они рождены непрочными и обречены на распад и гибель. Ладно, на сегодня хватит!

— Ну, знаете, от письма до великого, проекта еще далеко. Ведь нет еще ничего определенного. Так что же это за проект?

— Он осуществится, — сказал Фосс, и снова Луис заметил, что он вцепился обеими руками в край стола. — Непременно осуществится, иначе быть не может.

Либби не сиделось на месте. Она опрокинула стакан с водой, и официантка подошла убрать.

Они вышли из аптеки. Фоссу надо было еще подготовиться к занятиям, но, взглянув на часы, он убедился, что у него уже не остается времени — дай бог поспеть к началу, — и он, наскоро попрощавшись, чуть не бегом пустился по улице. Дэвид Тил предложил поводить их немного по университету, прежде чем они двинутся в обратный путь, и через несколько минут они оказались в большом, не слишком опрятном помещении, в дальнем конце которого громоздилось какое-то сложное устройство: металлические громады и трубы, всевозможные измерительные приборы…