Висла шагал взад и вперед по комнате, театрально вскидывая голову и размахивая руками.

— Эйнштейн три недели тому назад написал письмо президенту. Но Гитлер прекратил продажу чехословацкой урановой руды уже два месяца тому назад. Что сейчас делает Вейцзекер? Что делают Гейзенберг и Ган? Видели вы в последнее время немецкие физические журналы? Что говорят газеты тому, кто умеет читать? Мистер Гитлер орет на весь свет, что проекты, относящиеся к расщеплению уранового ядра, усиленно разрабатываются. Закрываю кавычки. Когда будет передано по назначению письмо Эйнштейна? У кого оно сейчас?

— У человека, хорошо знакомого с президентом, — сказал Плоут.

— У человека, хорошо знакомого с президентом. Понимаю. А часто ли этот человек встречается с президентом?. И читает ли он газеты?

— Вы его знаете, — сказал Плоут. — Это мистер Закс. Он увидится с президентом при первой возможности и, смею сказать, газеты он читает.

— Нельзя ли ускорить это дело, Плоут? Я говорю в высшей степени серьезно. Польша, может быть, и пустяк, но это, пожалуй, последний пустяк. Я был очень глуп, Плоут… Теодор… я многого не понимал… Но теперь мне ясно как день, что и в самом деле больше нельзя терять ни минуты. Кто знает, до чего уже доискались немцы? Сам Эйнштейн может только догадываться. А вы как думаете?

Минуту оба молчали; Висла стоял перед столом Плоута, и лицо у него было точь-в-точь как у студента, который ответил на экзамене и с нетерпением ждет отметки. Потом он снова заговорил:

— Может быть, все мы ошибаемся, и немцы, и все мы. Очень возможно. Может быть, ничего из этого и не выйдет. Хотя что-то непохоже. Но чтобы доискаться до нужного результата, еще потребуются громадные усилия. Не знаю, удастся ли нам… На это нужно очень много денег и, понятно, очень много людей.

В то утро Луис вышел из дома Бисканти и отправился в университет, к доктору Плоуту. Он вошел в приемную без нескольких минут десять. Ему нужно было проститься, выслушать несколько слов похвалы за проделанную работу и кое-какие советы на будущее. Деловой, но приятный визит: доктор Плоут — вполне порядочный человек, не говорит о том, чего не понимает, и — что особенно важно, если думать о будущем, — действительно старается найти подходящую работу для подающих надежды молодых людей, которым при его участии присуждена ученая степень.

— Какой он? — спросила однажды Тереза; в ту пору она лишь недавно познакомилась с Луисом и расспрашивала его обо всем и обо всех.

— В университете некоторые говорят, что за работу по рассеиванию света кристаллами он должен бы получить Нобелевскую премию. Во всяком случае, это работа из тех, которые вполне заслуживают Нобелевской. Ну, теперь ему, понятно, приходится руководить кафедрой.

— А как Плоут? — спросила Тереза недели три тому назад, когда Луис рассказывал ей о Висле, Кардо и еще кое о ком из выдающихся университетских физиков.

— Плоут — другое дело. Слово „ученый“ в применении к Плоуту означает совсем не то, что в применении к Висле. Они вращаются по разным орбитам. Плоута занимает тысяча самых разных проблем, а Висла по уши погружен в одну-единственную. Плоут стоит во главе кафедры, он руководит всей научной работой. Вот почему он больше не ученый… или ученый другого типа. Любопытно знать, почему он пошел на это.

— Вероятно, из честолюбия.

— Нет, мне кажется, как раз наоборот. А чего бы ты хотела — чтобы я стал руководителем кафедры или получил Нобелевскую премию?

— У тебя будет и то и другое, — сказала Тереза.

И вот Луис сидит в приемной Плоута, как сидел часом раньше Висла, читает и перечитывает всё одни и те же газетные сообщения, слышит гуденье голосов в кабинете. Он задает секретарше Плоута тот же вопрос, что задал прежде Висла, и выслушивает тот же ответ.

— О чем они там толкуют, Лили?

— Понятия не имею.

— А ведь мне надо успеть на поезд, у меня осталось только семь часов.

— Скажите, вы очень волновались на защите, когда вам надо было выступать? — спросила Лили.

— Нет. Хотя сначала, пожалуй, было страшновато. Но потом Плоут… А какое отношение это имеет к моему нынешнему свиданию с Плоутом?

На столе у секретарши зазвонил телефон, а Луис отошел к окну, прислонился головой к раме и поглядел с пятого этажа вниз, на ровный газон лужайки; лужайку разрезали извилистые, посыпанные гравием дорожки, и Луис от нечего делать стал изучать их причудливые извивы, пытаясь найти в них какой-то определенный узор. По одной из дорожек шли двое — молодой человек и девушка: они шли рука об руку, старательно шагая в ногу. „А вы читали газеты?“ — мысленно спросил их Луис. И за них ответил: „Ну разумеется. Но что же, по-вашему, мы должны делать?“ Не поворачивая головы, он окликнул Лили:

— Когда же меня примут? У меня осталось только шесть часов пятьдесят пять минут.

Лили все еще разговаривала по телефону.

— Луис Саксл говорит, что у него до поезда осталось только шесть часов пятьдесят пять минут, — сказала она в трубку. Потом засмеялась и положила трубку на рычаг. Луис отвернулся от окна, и в эту минуту дверь кабинета отворилась и на пороге появился Плоут.

— Простите, Луис, я заставил вас ждать. Входите, входите.

Разговор шел главным образом о том, что теперь следует делать Луису; Плоут сидел за своим столом, Луис — сбоку, на стуле с прямой спинкой, на том самом месте, где он сиживал не раз за эти годы; Висла беспокойно ходил по комнате, изредка вмешиваясь в их беседу, а чаще молчал, занятый своими мыслями. „Что же это у него на уме? — подумал Луис. — Хотел бы я знать, о чем они тут говорили до моего прихода“.

— Будь вы химиком, Луис, — говорил Плоут, — мы бы обратились к Дюпону, или к Истмену, или к Дау, или еще к кому-нибудь, и вы немедленно получили бы место на три с половиной, а то и на четыре тысячи в год. Но специалист по ядерной физике! Промышленники даже не знают, что это такое. Знаете, Эд, сколько в Америке химиков?

— Не меньше, чем в Европе воробьев, — буркнул Висла.

— Так вот, — продолжал Плоут. — Я могу предложить вам тут у нас тысячу двести долларов, Луис, и я очень хотел бы, чтобы вы согласились. Будь у меня хотя бы вакансия ассистента… Я был бы очень рад, если б вы остались у нас. Конечно, всего-навсего тысяча двести… Впрочем, вы ведь не женаты. Или, может быть, собираетесь жениться?

— Может быть, — улыбнулся Луис.

— Ну, да, — сказал Плоут. — Так что же делать молодому человеку, Эд? А это у нас не просто обыкновенный молодой человек. Это доктор физики — самый настоящий, такого не часто встретишь. С отличием окончил университет, и у нас тут проделал первоклассную работу, одну из лучших — занял третье или четвертое место, а соперников у него было немало, и тоже все не слабенькие. И воевал в придачу. Сколько времени вы пробыли в Испании, Луис? Полгода?

Луис пожал плечами:

— Четыре месяца. Да это и неважно.

— Так что же я могу для него придумать? Место лаборанта здесь у нас. Место преподавателя в Монтане — это один из наших западных штатов, Эд, — там он получит на шестьсот долларов больше. И еще кое-что в том же роде, все мелочь.

— Блаженны воробьи, они наследуют землю — так, что ли? — сказал Висла и обратился к Луису: — А почему бы вам не остаться тут?

„Мистер Висла, — хотел ответить ему Луис. — Начать с того, что я и сам не знаю, почему бы мне не остаться. Я уже два года не был дома, но разве это довод для вас, ведь вы свой дом и свою родину оставили навсегда. А я хочу съездить домой и там поразмыслить о двух вопросах мудреца Гиллеля: „Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, то зачем я?“ Хочу снова пожить в захолустном городке, в моем городе, посидеть на пороге моего родного дома. И дам, наконец, отцу удобный случай предложить мне войти с ним в дело. Я, конечно, откажусь, и он это знает, но я должен сам сказать ему об этом. И, может быть, там, на расстоянии тысячи миль, а не протянутой руки, мне станет, наконец, ясно, почему я до сих пор не женился на девушке, которую люблю. Мне надо понять, почему я уезжаю, — и, может быть, я это пойму, когда уеду, А что до тысячи двухсот долларов — это, конечно, маловато, но не в этом суть“.