— Как физик, — сказал один из собравшихся, — я могу понять вас обоих. Математики, вроде Уланова, всегда склонны к мистике. Помните Рамануджана — кстати, почему индийцы так сильны в математике? — так вот, помните, Рамануджан писал замечательные формулы, но часто не мог придумать для них доказательства. Он утверждал, будто какая-то богиня внушила ему эти формулы во сне. Что вы на это скажете, Ромаш? А что касается вас, химиков, вы просто сварливый народ и боитесь всего нового. А все потому, что вы подавлены тем, как много вы знаете. Мы-то, физики, понимаем, насколько знания ограничены.

Сверкающий, быстро нагревавшийся на солнце воздух над пустырем дрожал от этих споров и рассуждений, хотя с пика Тручас, вероятно, казалось, что в городе ровно ничего не происходит, а на противоположную сторону улицы или в угловую палату не доносилось ни слова. Даже на расстоянии двадцати шагов слышалось лишь неясное бормотанье, ибо только Ромаш один раз повысил голос, остальные же говорили совсем тихо. Бетси Пилчер, заметившей эту группу за целый квартал, показалось, что они стоят молча и неподвижно. «Как коровы на пастбище», — сердито подумала Бетси, подходя ближе.

Она шла медленно, но, увидев их, прибавила шагу; пусть знают, сказала она про себя, что у некоторых есть дела поважнее, чем стоять и глазеть на окна. И для пущей убедительности она придала суровое выражение своему помятому, припухшему от бессонной ночи лицу. Сегодня в два часа ночи холодный ветер, бесконечная пустая улица и безучастные звезды нагнали на нее глубокую тоску; сворачивая за угол, к своему дому, она оглянулась на освещенные окна угловой палаты, и ей захотелось плакать. Сейчас стояло солнечное утро, на улицах толпился народ, но, когда Бетси приближалась к окнам, которые с виду ничем не отличались от других, на душе у нее было нисколько не легче. Сегодня она приняла таблетку бензедрина, выпила три чашки кофе и долго стояла под холодным душем — эти меры в сочетании с невеселыми мыслями привели к тому, что она ненавидела всех, кто попадался ей по пути. Ведь никто не знает того, что знает она, никто не испытывает того, что она, и все казались ей врагами, особенно те на пустыре — стоят, как стадо свиней, прикидываются друзьями, а на самом деле (она знала этот сорт людей) их просто разбирает любопытство; ничем они не помогут, да и не в силах помочь, они целы и невредимы — невредимы! — и лезут сюда неизвестно зачем. Бетси не дала себе труда надеть маску на усталое лицо, и оно отражало все ее ощущения. Она чуть замедлила шаг, поправила выбившиеся из-под шапочки волосы и решительно пошла вперед.

Но, подойдя ближе, Бетси увидела, что они вовсе не стоят неподвижно, как стадо свиней. Скользнув по ним быстрым взглядом, она убедилась, что они и не думают пялить на нее глаза, и это как-то примирило ее с ними. Бетси не столько увидела, сколько ощутила еле заметные беспокойные движения, какую-то напряженность в облике каждого, выдававшую чувства, которые им хотелось скрыть, и смущение оттого, что это не получается. Но Бетси ничуть не смягчилась, потому что, внутренне примирившись со всеми, она к каждому отдельно испытывала враждебность. Все они были ей знакомы, некоторым она даже оказывала помощь при каких-нибудь пустяковых заболеваниях, но все эти люди принадлежали к прошлому или, если угодно, к будущему, и сейчас ей было не до них. Смутно различая их лица краешком глаза, она видела и чувствовала, что сначала один, потом другой хотел заговорить с нею, и ровным шагом прошла мимо. Бетси, как, впрочем, многие сестры, научилась подчинять свои душевные движения внешним обстоятельствам так, чтобы не обострять отношений с родственниками и друзьями пациентов; когда надо, она умела проявить участие или же держаться в стороне. Пожалуй, атмосфера сейчас была довольно благоприятная для того, чтобы дать волю душевным порывам, так как, проходя мимо этих людей, она вместо возмутительного нездорового любопытства почувствовала в них искреннее беспокойство, которое могло бы ее растрогать. Однако она не растрогалась. Ибо все-таки никто не знал того, что знала она, и никто не испытывал того, что она. Бетси выругала их про себя — наверное, они еще доставят ей немало хлопот — и молча поднялась по ступенькам.

А в группе, когда Бетси прошла мимо, сразу же оборвалась ниточка нервного, ничего не значащего разговора. Бетси отнеслась к этим людям с полным равнодушием; но они не могли оставаться равнодушными к Бетси, вернее, к тому, что было сейчас с нею связано; и чтобы не проговориться о том, самом основном, что каждому из них удавалось скрыть за пустой болтовней, они начали расходиться. Физик, который перед появлением Бетси учтиво иронизировал над собеседниками, вдруг резко повернулся и ушел. Три человека, подошедшие вместе, отделились от остальных и вместе зашагали прочь. Но к пустырю подходили другие. И едва распалась первая группа, как тут же рядом возникла новая. Кто-то окликнул Ромаша; тот поднял с земли портфель и подошел поближе. Уланов и юноша остались вдвоем; Уланов курил и чертил носком ботинка по земле; юноша раз-другой провел рукой по прямым волосам, мельком взглянул на Уланова, потом тоже повернулся и ушел.

Через несколько минут на улице, со стороны телеграфа, появился Дэвид Тил. Уланов уже ушел, вторая группа тоже разошлась, но на другой стороне улицы, напротив больницы, образовалась третья. Человек пять-шесть медленно прохаживались по тротуару, останавливались, потом опять принимались ходить взад и вперед. Они были увлечены разговором и не заметили Дэвида, который, в свою очередь, не обратил на них внимания. Но не успел он дойти до пустыря, как кто-то отделился от группы и, окликнув Дэвида, бросился его догонять.

— Ну как, удалось? — спросил Дэвид, повернув к нему голову, но продолжая идти к больнице.

— И да и нет, или, вернее, и нет и да, — сказал человек. Ему, видимо, хотелось остановиться и поговорить, но так как Дэвид шагал дальше, он последовал за ним, шагая немножко боком. — Тот мотор, о котором говорили, не годится — кто-то вынул из него щетки. Но у моего сынишки есть маленький моторчик, в двадцать лошадиных сил, знаете. Я взял его.

— Можно найти и другой, — сказал Дэвид.

— Да он ему не нужен. Потом я связался с Домбровским из циклотронной мастерской. Попозже зайду к нему. Они с радостью… Дэйв! А, черт! Подождите же! Как там сегодня дела?

Дэвид уже начал подниматься по трем ступенькам небольшого крыльца. Сейчас он остановился на средней.

— Не знаю, со вчерашнего вечера ничего не слыхал. Да и вряд ли пока что можно ожидать перемен.

— А как по-вашему, что будет?

Дэвид двинулся дальше. Стук палки о дощатую ступеньку заглушил брошенное им в ответ односложное слово. Поднявшись на крыльцо, Дэвид оглянулся. К небольшой группе на той стороне подошел полковник Хаф; все смотрели на окна больницы; а Дэвид несколько секунд смотрел на них, потом обратился к стоявшему у ступенек человеку:

— Знаете что, — сказал он, — можно взять один из этих больничных подносов на роликах, что передвигаются поперек кровати, и поставить аппарат для чтения прямо на нем. Вы сэкономите время. Во всяком случае, это идея. Вы уже придумали, как управлять аппаратом?

— Это мы сообразим, Дэйв. Но на вас просто лица нет. Шли бы вы домой, выспались бы.

Дэвид кивнул головой, потом повернулся и вошел в больницу.

На той стороне улицы полковник Хаф, следивший глазами за Дэвидом, вдруг умолк и, когда Дэвид исчез за дверью, заговорил снова:

— Все-таки он мог бы остановиться и поговорить с вами. Сегодня утром я с ним беседовал. Он очень потрясен. Всю ночь не сомкнул глаз. Конечно, Луис его самый близкий друг. Конечно, это… а, да что говорить, случай ужасный, сколько времени все шло хорошо, и надо же было…

— Это ведь очень коварный опыт. Меня всегда удивляло, почему… — начал кто-то.

«Солдаты рискуют жизнью, — так говорила жена полковника, — и отлично знают, что идут на риск. А разве ученые — какие-то особенные люди? Почему они не должны рисковать жизнью?»