Рюссов порицает также тягу к роскоши в одежде, которую отмечает как у правителей, так и у простых дворян. Все они, пренебрегая приличием, хотели подобно королям и князьям щеголять и хвастать золотыми цепями, трубами и драгоценными одеждами. Рюссов упоминает об одном фогте, который носил цепь в 21 фунт из венгерского золота, а также об одном ревельском командоре, который из хвастовства ходил в сопровождении трёх трубачей.
По мнению Рюссова, очень мало можно было найти людей, годных для службы где-либо вне Ливонии при королевских или княжеских дворах или на войне.
Протестантство не обновило ливонского общества. Местным же племенам было всё равно, считают ли их католиками или протестантами. Рюссов свидетельствует, что они не имели никакого понятия о вере, в которую огнём и мечом обратили их предков и которая не воспринималась ими как что-то своё и отрадное. Во многих местностях Ливонии было ничтожное число воцерков-лённых крестьян и батраков. Каждое воскресенье вместо посещения церкви один сосед за милю или за две ехал к другому выпить пива и повеселиться. Их отсутствие на церковных службах объяснялось тем, что богослужение велось на незнакомом им языке: в период господства католичества — на латинском, а с переходом в лютеранство — на немецком. И прежний католический священник, и новый протестантский были для туземцев всё равно чужими людьми: они не знали их языка. При этом в Ливонии не было ни одной школы, которая готовила бы священников со знанием местных языков. По этой причине церкви, не исключая школ, много лет стояли пустыми и распадались. Орденские братья и епископы мало думали о душах крестьян. Они говорили, что Ливония не их отечество и заботились только о том, чтобы иметь всего вдоволь на свои дни.
Хотя формально и считалось, что местные народы обращены в христианство, на самом же деле язычество оставалось в силе у большей их части. В свете вышеизложенного неудивительно, что из тысячи крестьян едва ли можно было найти одного, знавшего «Отче наш».
Во всей стране не было ни одного университета или хорошей школы, за исключением незначительных училищ только в главных городах. Хотя незадолго до падения Ливонии вопрос об учреждении хорошей школы несколько раз обсуждался на ландтагах, эта инициатива так и не была реализована. Большая часть общества, разбитого на корпорации и не заботившегося о внутренней прочности страны, не хотела платить налоги и нести убытки, неизбежно связанные с этим предприятием.
Дефицитом школ и невозможностью получить хорошее богословское и светское образование в Ливонии Рюссов объясняет, с одной стороны, упадок всей церковной дисциплины, свободных искусств, исторических хроник, а с другой — умножение безбрачия, сластолюбия и других грубых пороков.
Вместе с тем Рюссов признаёт, что в Ливонии было довольно людей, которые не находили никакого удовольствия в таком образе жизни. Считая, что в своей стране их дети могут научиться только пьянству, роскоши и другим порокам, они посылали их в университеты Германии, а также к королевским и княжеским дворам, которые считались благородными воспитательными школами. Другим было отношение и к нравственному воспитанию крестьян. Некоторые дворяне содержали при своих дворах пастырей, знающих ненемецкий язык, которые по воскресеньям обучали крестьян и дворовых катехизису. Иногда, за неимением пастора в церкви, эту роль брали на себя дворянки, которые на местном языке читали своим крестьянам катехизис и убеждали их жить в страхе Божьем. Эти люди хорошо понимали и видели риски для дальнейшего существования Ливонии, но ничего не могли поделать с большинством, взявшим верх.
Сладкая жизнь в своё удовольствие требовала больших денег. Но их, несмотря на значительные доходы, всё же не хватало. Проблема решалась усилением эксплуатации крестьян и ростом разного рода вымогательств. В результате крестьяне впадали в крайнюю нужду. В то время когда на праздниках у дворян и горожан разливалось бочками пиво, эстонцы и латыши питались скудным толокном, а в случае неурожая, грызли древесную кору и коренья трав{46}. Крайнее обеднение крестьян сопровождалось произволом и насилием со стороны большой толпы немецких притеснителей. Рюссов так описывает положение крестьян в Ливонии: «Чем щедрее ливонское дворянство было одарено привилегиями, тем скуднее были права в суде бедных крестьян этой земли. Ибо бедный крестьянин не имел никакого другого права, кроме того, которое представлял ему помещик или фогт. И бедный человек не смел жаловаться никакой высшей власти на какое бы то ни было насилие и несправедливость. И если умирали крестьянин и его жена, оставив детей, то опека над детьми учреждалась такая, что господа брали себе всё, что оставалось после родителей, а дети должны были находиться нагие и босые у очага помещика, или же побираться милостынею по городам, лишаясь всего родительского имущества. И всё, чем владел бедный крестьянин, принадлежало не ему, а господам. И если крестьянину случалось немного провиниться, то его помещик или ланд фогт, которого здесь называли ландскнехтом, без всякого милосердия и человеческого чувства, приказывал раздеть донага; не щадя возраста, его стегали длинными, острыми розгами. Только богатый крестьянин мог во всякое время откупиться приличным подарком. Бывали многие и такие дворяне, которые обменивали и выменивали своих бедных крестьян и подвластных на собак и гончих. Такое и подобные своеволия, несправедливости и тиранства должны были терпеть и переносить бедные крестьяне этого края от дворян и ландскнехтов, оставленные властями без всякого внимания»{47}.
Конечно, при таких порядках у местного населения не было никакого резона поддерживать своих господ в периоды чрезвычайной опасности для Ливонии. Мнимообращённые в христианство язычники затаили ненависть к немцам, долго выражавшуюся в страшном обычае класть топор в могилу покойнику, чтобы даже в загробной жизни он мог мстить этим орудием немецким угнетателям.
Несчастия, впоследствии обрушившиеся на Ливонию, Рюссов воспринял как выражение Божьего гнева против грехов и преступлений, которые он описал в своей хронике в пример и предостережение потомкам. Примечательно, что оценки, которые дал Рюссов ливонскому обществу в первой половине столетия, подтвердил и князь А. Курбский, участвовавший в Ливонской войне. Он был солидарен с Рюссовым и в объяснении падения Ливонии Божьим праведным возмездием. Князь Курбский, в частности, писал: «Земля там была богата и жители были в ней очень горды, они отступили от христианской веры и от добрых обычаев своих праотцев и ринулись все по широкому и пространному пути, ведущему к пьянству и прочей невоздержанности, стали привержены лени и долгому спанью, к беззаконию и кровопролитию междоусобному, следуя злым учениям и делам. И я думаю, что Бог из-за этого не допустил им быть в покое и долгое время владеть отчизнами своими»{48}. Аналогичной точки зрения придерживался и англичанин Джером Горсей. Он писал о Ливонии следующее: «Это самая прекрасная страна, текущая молоком и мёдом и всеми другими благами, ни в чём не нуждающаяся, там живут самые красивые женщины и самый приятный в общении народ, но они очень испорчены гордостью, роскошью, леностью и праздностью, за эти грехи Бог так покарал и разорил эту нацию, что большая часть её была захвачена в плен и продана в рабство в Персию, Татарию, Турцию и отдалённую часть Индии»{49}.
Глава III. Борьба царя Иоанна Васильевича (Грозного) за выход к Балтийскому морю: Ливонская война
Ливонская война явилась величайшим наступательным порывом Москвы в XVI в., одной из труднейших войн эпохи Иоанна Грозного, делом его жизни, а под конец и трагедией его царствования.