Событие, вследствие которого разразилась окончательная катастрофа, не имело с ней ничего общего. Она вела себя примерно. Все люди вокруг меня вели себя примерно. И повод, который заставил меня впервые заподозрить правду, был абсолютно незаметен, незначителен, мелок. При других обстоятельствах я бы вообще не осознал его. Просто мой возбужденный, все контролирующий мозг зарегистрировал это событие, когда пришла доктор Ройтер.

Незадолго до того, как я собрался покинуть клинику, она пришла попрощаться со мной. Она как всегда выглядела ухоженной и интересной. У нее была пара минут времени, и она подсела ко мне. После того как она поздравила меня с результатами обследования, разговор перешел на тему кино. За последнее время она посмотрела два фильма. — «Небеса могут подождать» Любича и «Серебряную сеть», криминальный фильм. Фильм Любича очень ей понравился. «Серебряная сеть» шла в Германии под названием «Сеть смерти», и об этом фильме она заговорила под конец.

— Сначала я смотрела Любича а затем «Сеть», — рассказывала она. — И должна вам сказать…

— Сценарий к «Сети» написал я, — перебил я ее и ухмыльнулся в ожидании грубых нападок. Я радовался этим нападкам, как бою с другом на ринге. Доктор Ройтер, с ее ненавистью к мужчинам и любовью говорить мне неприятные вещи, развлекала меня. Я и не подозревал, что после того, как я прервал ее, изменится вся моя дальнейшая жизнь.

— Ах так, — сказала она и посмотрела на меня.

— Мое имя не стояло в титрах?

— Я опоздала и не видела титры. — Она казалась смущенной и, к моему безграничному удивлению, неожиданно сильно покраснела.

— Можете спокойно сказать, — поощрил я ее и засмеялся, — что фильм самое большое дерьмо, которое вы видели!

— Дерьмо? — Она покачала головой, кровь отлила от щек, и она дружелюбно рассмеялась. — Почему? Фильм мне чрезвычайно понравился! Действительно, мистер Чендлер. Особенно сюжет. Наконец-то я могу сказать вам что-то приятное! — Это был момент, в который проснулось мое недоверие, момент, в который холодный страх накатился на меня, как морской прилив. Фильм ей понравился? Поэтому она говорила сначала о Любиче, а потом, для ярко выраженного контраста, подвела к критике «Сети»? Я поблагодарил за добрые слова, которые она говорила, но я их не слушал. Она лгала, думал я. Она хотела сказать что-то совсем другое. И она сказала бы, если бы я ее не прервал. Она хотела сказать, что фильм ей очень не понравился, что она нашла его ужасным. А теперь она сказала совсем обратное. После того, как я сообщил ей то, чего она не знала.

Почему она это сделала? Что произошло? Еще три дня назад это стало бы для нее поводом засыпать меня ироничными насмешками. Я вспоминал свою первую встречу с ней. Сейчас здесь сидела совсем другая женщина, другой человек. Доктор Ройтер лгала. Доктор Ройтер делала мне комплименты. Почему?

Голова неожиданно заболела, готовясь разорваться. Я сидел в кровати, улыбался, благодарил ее за комплименты и старался не замечать того, что происходило во мне, но в черепе постоянно стучало одно слово: почему? почему? почему? Когда она наконец ушла, я тихо сидел, прислонясь к стене, с закрытыми глазами. Я не мог никому объяснить, что я заподозрил. Я бы никому не сказал о том, что я знал теперь, что я понял благодаря странному поведению доктора Ройтер. Я знал. И никто не знал, что я знаю. Инстинктивная уверенность с каждой секундой все глубже врезалась в мое сознание. Я знал: они лгали мне. Я знал: у меня в черепе не безобидная доброкачественная опухоль. Я знал: мой случай безнадежен. Поэтому они не оперировали меня. Они не сказали мне об этом, но это было так. Я был настолько в этом уверен, как будто они мне это сказали. В этот осенний день, несколько часов назад, я покидал клинику практически здоровым. Теперь я знал: я потерян.

22

Я читаю, что я только что написал, и констатирую: все это звучит довольно смешно. Причина не имеет почти никакого отношения к моему умозаключению. И тем не менее это было так. Так смешно экзальтированно, бессмысленно и без какого-либо основания. Фантазия ипохондрика, кошмар воспаленного мозга, и тем не менее мне не остается ничего другого, как сообщить, что этот случай и появившаяся после него идея-фикс в тот день определили каждое из моих дальнейших действий. Я все делал, видел и оценивал в свете моей неожиданно появившейся убежденности.

Дружеское отношение тех, кто меня посещал, слезы Маргарет, ее постоянная пугливая забота о моем удобстве — все это было подтверждениями, которые приносил мне каждый новый день. Подтверждения, что я иду навстречу смерти и никто меня больше не может спасти. Об этом я думал, лежа на осеннем солнце в саду у Клейтона в Грюнвальде, об этом я думал ночью, когда Маргарет спала рядом со мной, об этом я думал при каждом вздохе, который я делал, при каждом куске пищи, который я проглатывал, — все эти дни, которые следовали за моим выходом из больницы.

Когда было светло, я отдыхал в шезлонге, а после наступления темноты — на удобной кушетке в комнате. Редко случалось, что я делал что-нибудь другое, кроме как отдыхал, в эти сентябрьские дни последнего года. И редко случалось, что я думал при этом о чем-нибудь другом, — я думал только об одном: получить доказательства, быть уверенным, точно все знать.

При этом я собрал в кучу все свои пять чувств, так как моя идея-фикс еще не получила абсолютного подтверждения. Я стал недоверчив, ужасно недоверчив. Я никогда не был недоверчивым. А теперь стал. Я больше не доверял никому. У меня было ощущение, что все мне лгут, что никто не скажет мне правду, если я спрошу. И поэтому я никого ни о чем не спрашивал.

Когда я — примерно через две недели — опять смог ходить и двигаться без проблем, мой план был составлен в мельчайших подробностях.

Я решил выяснить, что действительно со мной было. Я не сказал Маргарет ни слова о своем намерении, никому другому тоже. Поговорить с Иолантой не было возможности. Я позвонил ей через неделю, номер ее телефона был переключен на номер сервисной службы. Там девушка сообщила мне, что Иоланта на несколько дней покинула город.

— Что-нибудь передать ей? — спросила она.

— Нет, спасибо.

— Кто звонил?

— Не важно, — сказал я и повесил трубку.

Все это было очень необычно, поведение Иоланты удивляло меня.

Это произошло 21 сентября. В этот день я впервые выехал на машине в город. Я поехал к мастеру, изготовлявшему парики.

23

Его адрес я нашел в телефонной книге.

Он жил Нимфенбурге, в подвале жилого дома, он был тощ и пьян. Его звали Манирлих, это было написано на двери, Альфонс Манирлих. Бизнес его шел плохо. Я объяснил ему, что мне сделали небольшую операцию и мне неприятно ходить с остриженной наголо головой.

— Волосы уже отрастают, уважаемый господин, — сказал он, и сразу пахнуло сивухой. В его мастерской было темно. Везде лежали клочки волос, а в одном углу сидела дерзкая девочка-подросток и вертела рыжую косу. Она смотрела на меня маленькими светлыми глазками.

— Но я не хочу так долго ждать, — ответил я.

— Из-за молодых дам, да? — хитро спросил Манирлих и оскалился.

— Да, из-за молодых дам.

Девочка захихикала.

— Моя падчерица, — объяснил Манирлих.

— Здравствуйте, — сказала падчерица. Я кивнул ей. У меня было ощущение, что она не падчерица ему. Их связывала какая-то нечистая доверительность.

— Присаживайтесь, уважаемый господин, — сказал Манирлих, — мы хотим осмотреть предмет.

Я сел.

— Юдит, — сказал он, — иди сюда и помоги мне. — Девочка, которую он назвал Юдит, встала и медленно, лениво подошла ко мне. Она обтерла руки об платье и потянулась за карандашом. — Где ты сидел? — спросил Манирлих.

— Простите? — не сразу понял я.

— Где твоя тюрьма? — объяснила Юдит и почесала спину о шкаф, беззастенчиво глядя на меня.

— Это ошибка! — Я чувствовал, как заливаюсь краской гнева. — Я из больницы.