Там прошлое, настоящее и будущее нераздельны; там нет больше пространства! Последние иллюзии инстинкта там сходят на нет.

Ты видишь: услышав твой вопль отчаяния, я согласилась спешно облачиться в сияющий образ, тебе желанный, и предстала перед тобою.

И положив ладони одна поверх другой на плечо молодого человека, Гадали улыбнулась и проговорила тихо-тихо:

— Кто я?.. Существо из мира мечтаний, постепенно пробуждающееся у тебя в мыслях, и ты властен рассеять целительную тень, пустив в ход одно из тех прекрасных умственных построений, которые оставят тебе взамен меня пустоту и мучительную скуку, плоды мнимой истинности таких построений.

О, не пробуждайся! Не гони меня прочь под предлогом, который уже подсказывает тебе предатель Разум, умеющий лишь уничтожать. Подумай, ведь если б ты родился в другой стране, ты мыслил бы по-другому; ведь для Человека есть одна лишь истина — та, которую он избирает среди остальных, столь же сомнительных; так избери ту, которая делает тебя божеством. Ты спрашивал, кто я. В твоем мире мое существо — во всяком случае для тебя — зависит лишь от твоей свободной воли. Припиши мне бытие, скажи, что я существую! Упрочь меня самим собою. И я обрету жизнь в твоих глазах с той степенью реальности, которую придаст мне твое волеизъявление, обладающее творческой силой. Как и всякая женщина, я буду для тебя тем, чем ты меня сочтешь. Ты думаешь о живой? Сравни! Ваша страсть, уже прискучившая тебе, не дарит тебе больше даже Землю; мне же, Необладаемой, никогда не прискучит напоминать тебе о Небе!

Тут Гадали взяла лорда Эвальда за обе руки; изумление молодого человека, его сумрачная сосредоточенность и восхищение достигли пароксизма, которого не описать словами. Его дурманило тёплое дыхание андреиды, оно было как легкий ветерок, вобравший запахи цветов, над которыми он пролетел. Селиан молчал.

— Ты боишься прервать меня? — продолжала она. — Осторожно! Ты забываешь — лишь по твоей воле мне трепетать или быть бездыханной! Такие опасения для меня смертоносны. Если ты сомневаешься в том, что я существую, я погибла, но это означает заодно, что во мне ты теряешь идеальное создание, хотя тебе довольно было бы призвать меня к себе, и я обрела бы жизнь.

О, какое чудесное существование могло бы быть мне даровано, если бы ты был настолько прост, чтобы поверить в меня! Если бы ты защитил меня от Разума!

Ты должен сделать выбор: я… или прежняя Реальность, которая повседневно обманывает тебя, приводит в отчаяние и предает.

Быть может, я не угодила тебе? Слова показались тебе слишком строгими, а образы — слишком изощренными? Но изощренность и строгость присущи мне — глаза мои и вправду проникли даже во владения Смерти.

Подумай — и увидишь: такой способ мыслить — единственно возможный и самый простой для меня. Но тебе больше по нраву общество жизнерадостной женщины, слова которой похожи на птиц? Нет ничего проще: надави пальцем на синий огонек сапфира, пылающий справа в моем ожерелье — я преображусь в такую женщину, и ты будешь жалеть об исчезнувшей. Во мне столько женщин, что ни один гарем не вместил бы их всех. Лишь захоти, и они появятся! Все зависит только от тебя.

Но нет, не буди другие женские образы, что дремлют во мне. Я всех их немножко презираю. Не притрагивайся к смертоносному плоду в этом вертограде! Ты стал бы удивляться, а мое «я» еще такое крохотное, что удивление стирает мою сущность, обволакивает ее пеленой. Что поделаешь! Моя жизнь еще более хрупка, чем жизнь живых.

Принимай мою тайну такой, какою она является твоим очам. Любое объяснение (о, такое несложное!) показалось бы, если чуть-чуть разобраться, еще таинственнее, чем сама эта тайна — увы! — но оно погубило бы меня в тебе. Разве ты не предпочтешь, чтобы я была? А тогда не рассуждай по поводу моей сущности: прими ее с радостью.

Если бы знал ты, как нежна ночь будущей моей души и сколько снов привиделось тебе с того первого, в котором ты начал ждать меня! Если бы знал ты, какая сокровищница головокружительных дум, меланхолии и надежд таится под моей безликостью! Моя эфирная плоть ждет лишь веяния духа твоего, чтобы ожить; в голосе моем слились все напевы; мое постоянство не знает смерти — разве все это не значит больше, чем праздные умствования, которые «докажут» тебе, что меня не существует? Словно тебе не дана свобода отказаться от этой пустопорожней и пагубной очевидности, в то время как она сама по себе так сомнительна, поскольку никто не в состоянии определить ни где начинается это пресловутое СУЩЕСТВОВАНИЕ, ни в чем его суть. Стоит ли сожалеть, что я не из племени изменниц? Не из племени невест, приемлющих заранее, в клятвах своих, удел вдов? Моя любовь сродни той, от которой трепещут Ангелы, и чары ее земной чувственности всегда таят опасность превращений, которыми тешилась древняя Цирцея!

Гадали помолчала мгновение и вдруг, поглядев на своего изумленного слушателя, рассмеялась:

— О, какие странные одежды мы носим! Почему ты вставляешь в глаз стеклышко, когда глядишь на меня? Ты что, тоже плохо видишь?

Но я забрасываю тебя вопросами, словно женщина! А мне не следует превращаться в женщину — я бы перестала быть собой.

И она продолжала — неожиданно и глухо:

— Увези меня туда, к себе на родину, в свой темный замок! О, мне не терпится улечься в мой гроб, подбитый черным шелком, я буду спать в нем, пока мы будем плыть по Океану к тебе на родину. Пускай живые у себя в тесных жилищах наглухо замыкают себя в речах и в улыбках! Оставь их, не все ли равно! Пускай они считают, что куда «современнее» тебя, словно еще до сотворения мира и миров времена не были столь же «современны», как нынче вечером и завтра поутру!

Укройся за своими высокими стенами, завоеванными и скрепленными светлой кровью, которую пролили твои пращуры, когда созидали твою отчизну.

Поверь, на земле всегда сыщется уединение для тех, кто его достоин! Мы даже смеяться не станем над теми, кого ты покидаешь, хотя и могли бы вернуть им — и со смертоносной лихвой — их сарказмы, ибо они сами безрассудны, пресыщены, слепы и опьянены гордыней — неисцелимо смешной, ребяческой и предосудительной.

Да и будет ли у нас время думать о них! К тому же всегда отдаешь частицу себя тому, о чем думаешь, а потому остережемся: как бы немножко не сделаться ими от мыслей о них!.. Уедем! Там, в очарованном старом лесу твоем, ты разбудишь меня, если захочешь, поцелуем — от которого, быть может, в смятении содрогнется Вселенная! — но воля одного человека стоит целого мира!

И во тьме Гадали коснулась губами лба лорда Эвальда.

IX

Бунт

Лорд Эвальд был не просто человек мужественный — он был бесстрашен. Гордый девиз «Etiamsi omnes, ego поп» веками впитывался в кровь рода, которая струилась и в его жилах; и однако же при последних слонах андреиды он затрепетал всем телом, потом вскочил почти в исступлении.

— Премило! — пробормотал он. — От таких чудес не то что не обретешь утешение, а в ужас придешь! Кому могло взбрести в голову, что этот жутковатый автомат способен привести меня в волнение с помощью каких-то парадоксов, записанных на металлические пластинки!

С каких это пор Бог дозволяет машинам брать слово? И что за нелепая гордыня обуяла электрических фантомов, которые, приняв женское обличье, притязают на то, чтобы замешаться в наше бытие? Славно! Но я забыл, я ведь в театре! И должен лишь рукоплескать.

А сцена и впрямь престранная! Что ж, браво! Эдисона сюда! Бис, бис!

И, поправив монокль, лорд Эвальд преспокойно раскурил сигару.

Молодой человек произнес сию речь во имя человеческого достоинства и даже Здравого Смысла, оскорбленных чудом Гадали. Разумеется, ему можно было бы возразить, и выступи он в защиту своих идей с трибуны какого-нибудь общественного собрания, нечего и сомневаться, что его фехтовальные приемы навлекли бы на него чей-то мгновенный и опасный выпад, отбить который было бы нелегко. Так, на вопрос: "С каких это пор бог дозволяет машинам брать слово?», какой-нибудь прохожий мог бы ответить: «Когда заметил, как скверно пользуетесь им вы сами», и возразить на это было бы трудновато. Что же до фразы: «Я забыл, я ведь в театре», в ответ на нее кто-то мог бы просто-напросто промурлыкать: