Англичане оказались более устойчивыми, однако друг Золя Георг Моор, Арнольд Беннет, Голсуорси и в особенности Д. Г. Лоуренс и Джеймс Джойс, не будь Золя, не стали бы тем, кем они стали.

Среди американцев прежде всего следует назвать Теодора Драйзера, «американского Золя», Шервуда Андерсона, Синклера Льюиса и во вторую очередь (только потому, что это более свежие примеры) — Стейнбека, Колдуэлла, Генри Миллера и др. У Драйзера такой же творческий метод: поведение героя обусловлено его темпераментом. Он заимствует даже терминологию и усваивает детерминизм Золя. И разве неясно, чем обязан автору «Ругон-Маккаров» Джон Дос-Пассос, написавший «Манхеттенский поток» (1925) и «42-ю параллель» (1930), хотя он пользуется и иной литературной техникой?

Если представить себе общую картину развития доброкачественного американского романа — «Три солдата» Джона Дос-Пассоса, «Прощай, оружие» Хемингуэя (см. «Разгром»), «Непобежденный» Фолкнера, «Табачная дорога» Колдуэлла (см. «Нана» и «Западня»), «Тропики» Генри Миллера и «Гроздья гнева» Стейнбека (см. «Жерминаль»), то невозможно будет отрицать влияние Золя на современную литературу США.

Генри Джеймс, один из крупнейших американских писателей, которые отлично знали Францию и которых так плохо знают во Франции, сказал, воздавая дань уважения Золя: «„Ругон-Маккары“ — это беспримерный акт мужества в истории литературы».

А Эптон Синклер заметил: «Именно так мне хотелось бы писать».

Вместе с Бальзаком, Гюго — автором «Отверженных» и Эженом Сю, которого не следует забывать, Золя стоит у Истоков той мировой литературы, которая не является ни интроспективной, ни таинственно-непостижимой, у истоков романа, который приемлет существование внешнего мира и соглашается черпать в нем свои темы. Более того, нельзя не видеть, что он изобразил в своих романах нового героя (и это было революционным новшеством) — физиологического человека, заполонившего затем всю литературу, человека, все функции которого отныне на виду.

Это влияние совершенно не связано ни со стилем Золя, искаженным в переводах, ни с его идеями экспериментирования, ни с тем наспех созданным архитектурным построением, которое и является натурализмом и которое, как старались нас убедить поверхностные критики, и составляет главное в творчестве Золя. Критикам это было необходимо для изничтожения писателя.

За границей и по сей день живут не теории Золя, а воплотившееся в его творчестве, представляющем собой значительную научную ценность, отношение писателя к человеку, социальной среде и внешнему миру, его изумительная любовь к людям.

В стране социалистического реализма, далеким предшественником которого он в известной мере являлся, Золя занимает третье место среди французских романистов, и книги его издаются там миллионными тиражами.

Ганс Рейфиш, автор замечательной книги «Дело Дрейфуса», писал недавно Жюлю Ромэну:

Это самое лучшее суждение о его творчестве.

В 1902 году, когда умер Золя, в ярмарочных балаганах показывают первый фильм, снятый по мотивам «Западни» — «Жертвы алкоголизма» (бесстыдная подделка, подобная тем, какими занималось в ту пору кино, блуждавшее в потемках). От этого фильма осталось лишь резюме его содержания в каталоге Пате за 1902 год:

Зекка тоже поживился за счет Золя: «Забастовка» (1903), «В черном краю» (1905). В 1909 году он выпускает фильм «Западня», который будет демонстрироваться один час. Фильм «Жерминаль» будет создан в 1912 году Альбером Капеллани. Антуан, основатель Свободного театра, увлекшийся кино, будет разрабатывать в этой области свои темы и поставит фильм «Земля».

Такой убежденный натуралист, как Жан Ренуар, чувствующий себя хорошо, лишь когда имеет дело с Золя и Мопассаном, создает шедевр — фильм «Человек-зверь».

Теперь уже не счесть, сколько было фильмов «Нана» или «Тереза Ракен» (последняя версия «Терезы Ракен» — прекрасная, но очень далекая от оригинала, принадлежит Марселю Карне). Благодаря Стелио Лоренци Золя заинтересовалось и телевидение. Влияние Золя связано и с самыми лучшими достижениями итальянского веризма. Этот расцвет искусства, первые робкие шаги которого он имел возможность наблюдать, несомненно, привел бы его в восторг; сегодня кино — самый мощный источник распространения сюжетов и образов Золя. Нужно посмертно поставить ему в заслугу следующее: благодаря его любви к фотографии, его таланту Надара-любителя, благодаря кинематографической технике его «монтажей» произведения Золя можно рассматривать как почти законченные сценарии. Стоит лишь прочесть отрывки из режиссерских сценариев, посвященных поездам («Человек-зверь»), походу забастовщиков («Жерминаль»), или сценарий фильма «Нана», получившего Большую премию, и сразу станет ясно, что он все уже создал на бумаге, начиная с чередующихся крупных планов и общих картин, вплоть до панорамы.

И это еще один пример того, что после своей смерти Золя сам входит в непосредственный контакт с толпой.

Золя — писатель исключительной мощи (за целый век подобных ему можно пересчитать по пальцам), творец миров, своего рода литературный вол и, по выражению Жана Фревиля, сеятель бурь. Разумеется, критерием оценки писателя не могут служить лишь масштабы его творчества и количество написанного. Но и то, и другое нельзя не учитывать, что бы ни говорили эстеты, влюбленные в маленькие совершенные вещицы. Можно обожать Нерваля. И тем не менее Гюго более велик, чем Нерваль.

Значение Золя равно значению величайших романистов XIX века, с которыми он столь добросовестно соперничал: Бальзака, Гюго, Санд, Достоевского, Толстого, Диккенса.

Но особой, присущей только ему чертой, на которую менее всего обратила внимание критика, является сочетание лиризма и мастерства композиции. Золя был великим лириком, которому помогал великий зодчий. Романтизм, присущий сыну инженера, хотя он и отрицал это, сочетался с талантом строителя, добившегося поразительнейших результатов. Яркое свидетельство тому — роман «Жерминаль», который мы анализировали.

О поэзии в творчестве Золя говорили многие — от Верлена и Малларме до Кокто, именно поэты распознали ее. Поэзия трепетала, стянутая железным ошейником доктрин и обручами неумолимых методов работы. Эта поэзия была не там, где, как ему казалось, ей надлежало быть: в юношеских поэмах или в романах-поэмах, созданных в старости. Она заключалась в романической галлюцинации. Волнующая встреча Сильвера и Мьетты, наклонившихся над краем каменной кладки общественного колодца и говоривших тихо, чтобы лучше услышать друг друга; гигантская статуя Магудо из «Творчества», которая тает и снова превращается в глину; нож с надписью — «Любовь» на рукоятке, которым Жанлен убивает солдата-бретонца в «Жерминале»; фантастическая смерть папаши Фуана в голубоватом спиртовом пламени, в котором он сгорает и от него ничего не остается, хотя наукой и доказано, что подобного случая не может произойти в действительности; золотистая муха Нана, гниющая на своей парадной кровати, в то время как толпа вопит: «На Берлин!»; Анжелика из «Мечты», Анжелика, которая отдается Лазарю; подрумяненный император верхом на коне и несущиеся в атаку гусары Бисмарка; вакханалия невежд, разгуливающих по залам Луврского музея из «Западни»; паровоз Лизон, брюхо которого вспорото страшным ударом рога, околевающий в снегу, как некое механическое чудовище; ребенок, кровь которого капает на лубочные картинки; великий черный сон; горячка Купо, осаждаемого обезумевшими мышами; мистическая свадьба потерявшего память аббата Муре и чистой Альбины на фоне участвующей в этом таинстве растительности гигантского Параду и проклятия козлоподобного брата Арканжиаса; природа, предающаяся страстному соитию в пламенных объятиях солнца (О, Рембо!); Альбина, задохнувшаяся от запаха цветов в запущенном саду; Рим, город резкого света и черной растительности, — все это восхитительные создания поэта, занимающие место как раз между романтизмом и сюрреализмом, то есть то самое место, которое история литературы отводит Золя.