— Доставите арматуру и батареи к выходу из пещеры, разгрузитесь и — сразу обратно. Ясно?

Я бы на месте Грога сказал: «Ясно, спасибо». Но тот ограничился кивком. Мы с Реджи переглянулись: командир переходил на воспитание доверием.

Пока наш кухонный комбайн шипел и плевался томатным соком, штампуя на обед традиционные люля-кебабы, мы собрались в рубке у экрана среднего фона, нацеленного на вездеход. Тяжелая машина только что подошла к пещере, и ее обитатели, встревоженные ревом двигателей, вылезали на белый свет.

Надо признаться, что я позавидовал Грогу, когда увидел, как встретил его Икси. Меня никто никогда так не встречал. Думаю, что и Феврие тоже. Своих детей ни у кого из нас не было, а чужие… Что-то они к нам не привязывались. На Земле, наверное, не успевали — долго ли нам приходилось отдыхать на Земле! — а вот тут вся любовь досталась одному Грогу.

Икси влез на кабину вездехода и не покидал своего поста, пока не закончилась разгрузка; потом он лег на живот, свесил голову, и они долго о чем-то шептались с Грогом, а Ксеркс, усмехаясь, глядел на них с порога, словно на двоих детей.

Грогу пора было возвращаться. Он снял мальчика с машины, бережно поставил его на землю и влез в просторную кабину. Вездеход дернулся, потом еще и еще — и остался на месте.

— Что там у него? — спросил Феврие вполголоса.

Я включил звуковой канал и передал Грогу вопрос командира.

— Не заводится двигатель, — донесся до нас приглушенный голос Грога. — Ума не приложу, в чем дело.

Я вопросительно глянул на Феврие.

— Ну что же, — ответил тот. — Сам загонял машину, сам пусть и чинит.

Значит, Феврие полностью простил его и разрешает оставаться у поселка темирян, пока не будет починена машина. Приятно за Грога.

— Не справишься — позовешь, — сказал я, наклоняясь над сетчатой плошкой передатчика. — А не позовешь — после обеда мы и сами придем.

— Приятного аппетита, — донеслось из кабины вездехода. Было ясно, что Грог не допускает мысли о том, что он может не справиться.

И тем не менее, пока мы обедали, поломки он не нашел. Дело не сдвинулось с места и тогда, когда мы не спеша — прогулка заменила нам послеобеденный отдых — подошли к вездеходу.

— Помочь? — спросил я Грога.

— Надо будет, позову, — буркнул Грог. — Не маленький.

Я пожал плечами и направился в пещеру — помогать Скотту и Феврие развешивать светильники. Надо сказать, что жилища темирян освещались довольно фантастическим способом: на Темире имелся минерал, даже отдаленно не напоминающий ни один из земных, который после облучения солнечным светом весьма интенсивно фосфоресцировал в течение двадцати — тридцати часов. Можно себе представить, какой потусторонний вид имели мрачные пещеры аборигенов в зеленоватом мерцании светоносных камней!

Мы провозились до вечера. Грог к нам не подходил — значит, у него дело не клеилось. Феврие был даже доволен, что так получилось: это было и хорошей практикой для нашего юнца, и назидательным уроком «без излишнего менторства», как выразился Полубояринов. Когда мы, направляясь к «Молинелю», прошли мимо вездехода, Грог сделал вид, что нас не заметил. Краги скафандра были отстегнуты, рукава засучены выше локтя, шлем снят — только возле губ подрагивала розовая вороночка кислородного аппарата.

Феврие усмехнулся и ничего не сказал. Я знал своего командира и подумал, что не дай бог нашему младшему пилоту теперь не починить вездехода… Ксеркс шел рядом. Как всегда. Но не прошли мы и восьмидесяти метров, как наш добровольный провожатый вдруг замедлил шаг. Лицо его приобрело характерный лиловатый оттенок, непослушные руки вздрагивали и цеплялись за каждую лиану — так ребенок, слушая страшную сказку, невольно хватается за подол матери.

Через десять шагов он остановился.

— Не могу, — пробормотал он, — сегодня не могу…

Он поднял лицо — жалкое личико карлика, и посмотрел на нас виновато, как слабейший смотрит на сильного, если этот сильный поступил так, как не следовало бы поступать.

Странно все это было.

Он перевел глаза на меня, потом на Скотта, потом оглянулся и посмотрел куда-то назад, на оставленный нами вездеход и, разлепив, наконец, почерневшие губы, прошептал:

— Не надо было так…

Мы ничего не поняли, а он уже бежал от нас, нелепо взмахивая руками, как это было в самый первый раз. Мы ошеломленно глядели ему вслед.

А со ступеньки вездехода, вытирая руки тряпкой, смотрел на него Грог.

Мы побрели дальше, и я — хоть убейте! — не мог понять, что же на восьмом десятке метров заставило нашего спутника так перепугаться и в чем он нас упрекнул. Когда мы подошли к кораблю, Феврие задержался, пропуская нас вперед. Я поднялся на несколько ступенек, потом наклонился к нему:

— «Не надо было так», — повторил я слова Ксеркса. — А что, собственно говоря, «так»?

— А то, — сказал Феврие. — «Не надо было так плохо думать о всех нас». Вот что. Они научились принимать от нас это треклятое «пси-тепло». Вот что позволяло Ксерксу каждый день все дальше в дальше уходить от своего очага. Мы его грели. Но сегодня он почувствовал, что кто-то относится к нему недружелюбно.

Я вспомнил Грога, медленно вытиравшего руки на ступеньке своей машины. Что он нам говорил неделю назад?

— Если о ком-нибудь плохо думают, то он замерзает… Так?

— Да, — сказал Феврие. — Холод равнодушия. Холод недоверия. Холод презрения. Мы на это плюем, а вот они — замерзают.

Я удивленно посмотрел на командира. А он, выходит, верил! Верил всем этим сказкам про «пси-тепло»! И, похоже, с самого начала…

— Ладно, — Феврие махнул мне рукой, чтобы я поднимался. — На сегодня хватит. Сейчас я его верну.

Я быстро забрался наверх и подошел к экрану. Сейчас Феврие прикажет младшему пилоту прервать ремонт и вернуться на корабль. Жаль этого желторотого, мог так себя показать… Но что же он думал, глядя, как мы уходим вместе с Ксерксом? Хотя понятно, что он думал: ему-де влетело за невинный эксперимент со скафандром, а сам Феврие спокойно ставит опыты по удалению темирянина от источника воображаемой «пси-помощи». Несправедливо и неосторожно!

И тут я увидел, что вездеход уже двигается по краю поля. Сперва медленно, потом рывками, пробуя переключение с одной скорости на другую. Один круг, другой…

— Командир! — крикнул я. — А вундеркинд-то справился!

Феврие сухо кивнул.

Вездеход осторожной черепашкой вполз в узкое устье просеки, и мы все, успокоенные, занялись своими делами. Минут через двадцать мы услышали лязг, доносившийся извне — это вездеход забирался в клеть грузоподъемника. Я включил звуковой канал фона, чтобы поздравить Грога с удачей, и в тот же миг в рубку сорвался срывающийся, неузнаваемо исказившийся голос:

— …смей замерзать! Не смей! Встань, тебе говорят!

И это был голос Грога.

Феврие, уже снявший скафандр, метнулся к выходному люку, потом обратно — к пульту, но голос умолк, доносилось только свистящее прерывистое дыхание. Внезапно фон выбросил целый веер звуков — что-то скрежетало, лязгало и хрустело, словно выдиралось из металлической пасти, в тот же миг мы увидели — на экране слежения и в иллюминаторы одновременно — как вездеход вывалился обратно из камеры подъемника и ринулся прочь от корабля.

— Стой! — не своим голосом закричал Феврие. — Приказываю остановиться!

Связь работала — из сетчатой плошки явственно доносилось дыхание Грога я натужный рев моторов.

— Остановить вездеход!

Никакого ответа.

Машина уже исчезла из поля непосредственной видимости, но на экране ее металлический корпус обрисовывался совершенно отчетливо, и мы видели, что вездеход мотает из стороны в сторону — Грога не слушались руки.

Где-то на полпути двигатели сорвались на визг — и умолкли. Пятно на экране дернулось и застыло на месте.

— Врезался, сукин сын, — проговорил Реджи. Мы и сами видели, что он врезался. — Жги! — крикнул Скотт в микрофон. — Жги плазмой, кретин!

Вероятно, Грог нас просто не слышал. Связь работала, но он был не в состоянии что-либо воспринимать. Да и жечь заросли десинтором было бессмысленно — двигатель уже заглох.