Он ничего не ответил и не попытался дотянуться до еды. Вместо этого он взял кандалы на ногах и, с глубоким старанием на лице, начал пытаться избавиться от них.

Сначала мне казалось, что он впустую тратил время, но, пока он работал пальцами, скользившими между его ногами и железом, он смотрел на меня. И хотя он ровным счетом ничего не сказал, в его взгляде мне показался призрак болезненного опыта. Он поднес руку ко рту, на миг напомнив умывающуюся кошку, но затем макнул эту же руку в овсянку и смешал вязкое вещество со слюной, а затем смазал этим ногу в оковах.

Потом до меня дошло, чем он занимался, и я мог только восхищенно смотреть и надеяться, пока он продолжал смазывать ногу все больше и больше, пока она не стала достаточно скользкой, чтобы…

Попытаться. Он посмотрел на меня, заглушил любое ободрение до того, как я успел их произнести, затем скрутил и потянул одновременно.

Он бы закричал от боли, если бы так не старался при этом молчать, и его нога, когда высвободилась из-под кандалов, была покрыта отвратительной смесью из крови, слюны и овсянки. Но зато она была свободна, и все равно ни один из нас не хотел есть кашу.

Он бросил взгляд с палубы на лестницу, и мы оба замерли в ожидании появления стражника, а затем он начал работать над второй ногой, и скоро освободился. Крадучись по деревянному полу, он задрал голову, прислушиваясь к шагам наверху, которые, казалось, устремились к люку, но затем, к счастью, вновь отошли.

В какой-то миг я подумал, что он мог просто оставить меня здесь. В конце концов, мы не знали друг друга, он был ничем передо мной не обязан. Зачем ему было тратить время и подвергать опасности свой собственный шанс на свободу, чтобы помочь мне?

Но я собирался отдать ему овсянку и, видимо, это засчиталось за что-то, потому что в следующий миг, после секундного колебания — возможно, он сам спрашивал себя о дальновидности помощи мне — он склонился передо мной, проверил оковы, затем торопливо скрылся за невидимой частью палубы за моей спиной, и вернулся с ключами.

Его звали Адевале, как он сказал мне, открывая кандалы. Я тихо поблагодарил его, потер ноги и шепотом спросил:

— Что собираешься делать, друг?

— Украсть корабль, — просто сказал он.

Мне это нравилось. Но в первую очередь я нашел свою робу и скрытый клинок, и прибавил к этому пару кожаных наручей и кожаный жакет.

В это время мой новый друг Адевале ключами освобождал других пленных. Я взял пару сабель, висевшую на гвозде, и присоединился к нему.

— За тобой останется должок, — сказал я первому пленному, пока мои пальцы работали ключом в его кандалах. — Ты плывешь со мной.

— За это — хоть на край света, приятель.

На палубе уже было больше освобожденных, чем пленных, и, возможно те, кто был над нами, что-то услышал, потому что вдруг люк распахнулся, и спустился первый из стражников с саблей наголо.

— Эй, — сказал он, но "эй" стало его последним словом.

Я уже закрепил свой скрытый клинок (и, поразмыслив, понял, что, несмотря на то, что я его носил так недолго, он почему-то казался знакомым, будто я носил его годами), и, вытащив его легким движением предплечья, я шагнул вперед и познакомил с ним стражника, вонзив его глубоко в грудную кость.

Я сделал это не то чтобы скрытно или искусно. Я пронзил его так сильно, что клинок пронзил его спину и пригвоздил его к ступенькам, пока я не отпрянул. Потом я увидел сапоги второго солдата, а еще позже — кончик сабли, когда прибыло подкрепление. Нанеся удар тыльной стороной руки, я полоснул его клинком прямо под колени до кости, и кровь разлилась по палубе, когда он присоединился к товарищу.

К этому времени ситуация обернулась полномасштабным бунтом, и освобожденные помчались к кучам конфискованных вещей и вернули их себе, вооружаясь саблями и пистолетами, натягивая ботинки. Я увидел, что — уже! — успели разгореться споры по поводу того, кому что принадлежало, но некогда было принимать на себя роль судьи. Оплеухи оказалось достаточно, и наша команда была наготове. Мы услышали над собой торопливый топот ног и панические крики по-испански, пока стража готовилась к подавлению.

Вдруг корабль покачнуло, и я знал, что это был шквал ветра. Я искал взгляд Адевале по палубе, и, когда нашел, он сказал что-то мне. Одно слово: "Ураган."

И затем снова показалось, будто корабль протаранили — нас накрыл второй шквал ветра. Время играло против нас, и нам надо было побыстрее выиграть битву. Мы должны были захватить себе корабль, потому что эти ветра, какими бы свирепыми не были, не шли ни в какое — ни в какое — сравнение с силой настоящего урагана.

Ты мог узнать, когда он прибудет, по интервалу между первыми двумя шквалами. Ты мог увидеть, откуда шел ураган. И, если ты был опытным моряком, которым я уже стал, то ты мог воспользоваться ураганом. Так что мы могли бы сбежать от наших преследователей, как только заняли бы корабль.

Так я и решил. Ужас перед ураганом сменился мыслью, что мы могли применить его себе в угоду. Воспользоваться ураганом, удрать от испанцев. Я сказал пару слов на ухо Адевале, и мой новый друг, кивнув, начал рассказывать о плане остальным.

Они будут ожидать несогласованной, хаотичной атаки из-под главного люка квартердека.

Так пусть они заплатят за то, что недооценили нас.

Направив несколько людей к подножию лестницы, чтобы они шумели, как будто готовились напасть, я повел остальных к корме, куда мы пробились через лазарет, и затем крадучись поднялись по лестнице галеона.

В следующее мгновение мы вышли на главную палубу, и, как я и говорил, испанские солдаты стояли спиной к нам, нацелив мушкеты на люк шканцев и ни о чем не подозревая.

Их глупости хватило не только на то, чтобы повернуться к нам спиной, но и на то, чтобы взять мушкеты в ближний бой, и за эту глупость они поплатились жизнями. На какое-то мгновение квартердек превратился в поле боя. Мы безжалостно теснили испанцев, используя преимущество нашей внезапной атаки, до тех пор, пока испанцы не попадали к нашим ногам, умирающие или уже мертвые, а те, кто выжил, не выбросились за борт в панике.

Несмотря на то, что паруса были спущены, корабль тряхнуло очередным порывом ветра. Мы видели, как на остальных кораблях флота солдаты раздавали пики и мушкеты, готовясь атаковать нас.

Нам нужно было судно пошустрее, и Адевале положил глаз на одно из них, ведя группу через сходню к причальной стенке. Солдаты на пристани встретили свою смерть от их клинков. Раздались выстрелы мушкетов, кто-то из наших упал, но мы уже бежали к прекрасному галеону — который скоро должен был стать моим.

Небо потемнело. Что ж, подходящий фон для битвы и ужасное предзнаменование.

Ветер усиливался, наступая на нас все новыми порывами. Испанские солдаты были в панике из-за надвигающегося шторма и побега узников, из-за бессилия перед лицом обоих.

Битва была яростной и кровавой, но короткой, и вскоре галеон был нашим. На момент я задумался, не захочет ли Адевале взять на себя командование кораблем. У него было на это полное право — он освободил меня, он повел атаку, которая помогла нам захватить судно. Если бы он захотел взять на себя командование, я бы с уважением отнесся к его решению, нашел бы себе новую команду и отправился бы восвояси.

Но нет. Адевале хотел отправиться со мной в качестве квартирмейстера.

Я был благодарен ему. Не только потому, что он был готов служить вместе со мной, но и потому, что он не решил отправиться куда-либо еще. В лице Адевале у меня был верный квартирмейстер, который никогда не поднимет бунт — если, конечно, я буду честным и справедливым капитаном.

Я знал это тогда, в начале нашей дружбы, я знаю это и сейчас, после всех лет нашего партнерства.

(Но потом случилась чертова Обсерватория).

Ветер наполнил поднятые паруса, и мы пустились в путь. Боковой ветер потрепал нас на выходе из гавани. Я оглянулся и увидел, как ливень и ветер треплют остальные корабли флота. Поначалу их мачты раскачивало из стороны в сторону, как маятники, затем, когда ветер перерос в самый настоящий шторм, мачты начали ломаться. Без поднятых парусов они ничего не могли поделать, и на душе стало хорошо от одного вида того, как ураган превратил флот в щепки.