В 1536 году, то есть после публикации первых двух книг Пантагрюэля, Рабле отправился в Рим и получил от папы Павла III разрешение перейти из ордена францисканцев в орден бенидиктинцев, который в большей степени удовлетворял такого ученого, как он. Его памфлеты произвели невероятный шум, однако Церковь не нашла в них ничего оскорбительного.
В 1537 в Париже он присутствовал на пиру, данном в честь Доле, который избежал обвинения в убийстве. Среди гостей находились Гильом Буде, католик; Беро, протестант и наставник трех братьев из Шатильона; Одэ, будущий кардинал; Гаспар де Колиньи и Андре д'Андело; Данэ и Туассан, знаменитые знатоки классической древности; Сальмо, писавший на латыни поэт, Николя Бурбон, наставник Жаны д'Альбер; Вульте, Маро и, наконец, сам Рабле.
Это собрание дает представление о мере терпимости в среде ученых того времени. Именно Павла III имели ввиду на пародийных дебатах по поводу целования папского мула. Известно, каким был на этих дебатах ответ Рабле; этот ответ включал в себя объяснение девиза, который можно увидеть на колоннах собора Святого Петра. Голубь, роняющий из клюва оливковую ветвь, что на старо-французском языке произносилось как «colon bas eleverai». Это и есть главная идея первой книги Пантагрюэля, и мы вернемся к ней в нужное время и в нужном месте.
Папы того времени не опасались, что какие-либо непристойные выпады нанесут ущерб ортодоксии. Только папа Сикст V был совсем другим. Павлу III шутки Рабле пришлись по вкусу, так как он предоставил веселому жителю Турени все, что тот пожелал.
Рабле вернулся в Рим после отравления Дофина, с особым поручением самого Франциска Первого. Именно во время этого второго визита папа спросил его о том, какой милости он ожидает, и Рабле ответил: «Наш святой Отец, я француз из маленького городка по имени Шинон, который находится под властью охапки хвороста. Там уже сожгли много добрых людей, в том числе и моих родственников; если Ваше Святейшество отлучит меня от церкви, то меня никогда не сожгут».
Эту странную просьбу папа понял верно, поскольку она содержала в себе одно из слов тайного пароля католиков, намекающее на странный и смешной праздник, отмечавшийся ранее в Риме в конце Страстной недели. Она дает объяснение некоторым пассажам из первой книги Пантагрюэля, в частности, того, где рассказывается, как был повешен монах Жан Зубодробитель. Надеюсь, меня простят, если я немного задержусь на этом.
Вот что говорит Амати в своей книге «Пролегомены к римской библиографии», том I, 1880 года издания: «Рано утром в субботу, облаченные во все белое священники, восемнадцать дьяконов звонили в колокола, и весь народ отправлялся в приходскую церковь. Людей встречал капеллан, одетый в тунику, или рубашку, в венке из цветов корнулы, и держащий в руке финоболу. Это был музыкальный инструмент, представлявший собой согнутую бронзовую трубу с многочисленными колокольчиками. Во главе с капелланом и прислужниками священника вся процессия из простого люда и священнослужителей отправлялась затем в Латран и останавливалась только для того, чтобы подождать папу в сатро lateranense напротив дворца, возле фуллоники, то есть прачечных.
Папа, предупрежденный, что народ прибыл, спускался к месту, где должны были отмечаться laudes choromanie, а этим местом была, кажется, базилика самого Латрана. Тогда каждый архипресвитер со своими священниками и со своими верующими, образуя круг, начинали песнопения. Ego pieces loco deus, bonam horam, затем стихи на латыни и греческом.
Капеллан, которого называли ряженым, оказавшись в центре круга, исполнял танец под звуки финоболы, покачивая при этом головой, увенчанной корнулами; когда песнопения заканчивались, один из архипресвитеров возвращался верхом на муле, посланном ad hoc, то есть самой курией, однако ехал он задом наперед.
На голове осла один из камердинеров папы придерживал чашу для подаяний. Как только позади оставались три ряда скамей в храме, архиепископ откидывался назад и, вслед за своими священниками, забирал из чаши те монетки, которые там оказались. Сделав это, архипресвитеоры стремились возложить к ногам папы свои венки, а архиепископ Санта-Марии в Виолате преподносил корону и лисенка, который убегал, так как не был привязан. Папа давал ему один бизантии, архипресвитер Санта-Марии из Аквиро преподносил ему в свою очередь венок и петуха и получал взамен бизантии и кварту (кружку в четверть литра). Всем другим священникам дьяконы папы разносили бизантии и его благословение.
Когда эта раздача благословений заканчивалась, капеллан, одетый так же, как и раньше, и приходские священники брали с собой святую воду, маленькие хлебцы, или cialdoni (пышки), называемые «небале», ветки лавра и, танцуя и играя на финоболе, отправлялись благословлять дома прихода, опрыскивая их ветками лавра, смоченными в воде. Священник приветствовал хозяина дома, опрыскивал комнаты водой из кропильницы, бросал в огонь ветви лавра, раздавал детям пышки.
При этом капеллан распевал варварскую песню:
Согласно Амати, смысл этого стиха можно разгадать следующим образом: «Для всех болезней, которые ты унаследовал, я собрал лекарства полей». Такая интерпретация является более, чем неверной, поскольку эти два стиха читаются на превосходном финикийском, а переводятся они следующим образом: «Дар ручья, дар ручья, я унаследовал учения мертвых, на благо земледельцев я передаю по кругу».
Эта песнь финикийцев восходит к самой глубокой древности, к мистериям тебанов, которые открывались финикийцем Кадмусом. Множество надгробных и других эпиграфов доказывает, что в Италии, в Греции, в Марселе, на Кипре существовали целые братства, тайные общества, которые, ничем внешне не отличаясь от других подобных обществ, сохранили финикийский язык богослужения. Этим объясняется та странная смесь финикийского и этрусского, которая внутри самого Рима и породила христианство. Предание о боге, прощающем грешников, Алькофрибасе, и его мистической казни существовало у всех древних народов, но особенно часто оно встречается у армян и галлов. Именно оно служило обоснованием приношения «саков» (sace) в жертву. Первоначально, все дети, которые рождались со дня зимнего солнцестояния до дня весеннего равноденствия, приносились в жертву. Позже их стали осуждать на изгнание, и они основывали колонии, называемые «сакрани». Это слово соответствует еврейскому «назир», «назареянин». Саки тогда вербовались среди иностранцев, военных пленников и тех добровольцев, которые, устав от жизненных невзгод, желали провести несколько счастливых дней, прежде чем отказаться от жизни вовсе. Действительно, в течение всей зимы им предоставляли все, что они пожелают, и они имели право выбирать себе женщин из числа королевских наложниц. В день весеннего равноденствия их зашивали в мешок (sac) и либо вешали, либо сбрасывали со скалы. Этот обычай существовал в Марселе еще во времена Петрония. Евреи, более человечные, заменили человека козлом отпущения.
Память о саках сохранилась в наших народных фарсах. Под белой маской Пьерро, или английского клоуна, этому колонисту (colonus) или крестьянину (клоуну — clown на английском — «простак») было предназначено судьбой быть повешенным, чтобы искупить грехи всей общины. Он представлял Сатурн, или золотой век, и то время года, в которое мы сегодня проводим карнавалы, называвшиеся прежде сатурналиями. В этот период, совсем недолгий, рабам прислуживали их господа; затем, в день равноденствия, Пьерро вешали, и все возвращалось на круги своя.
Сатурн был богом справедливости и правды, то есть богом правой руки, богом права (Israel — бог правой руки, бог правосудия). Когда израильтян в Риме стало много, члены братства, придерживавшегося финикийского ритуала, среди которых, вероятно, встречались и потомки тех десяти племен, которые были в свое время рассеяны Навуходоносором, превратили сака в еврея, проданного Иудой, и так сложилась евангельская легенда, позднее получившая распространение и на Востоке.