Долго стояли жандарм и возница над мертвецами, онемевшие, остолбенелые, охваченные испугом и жалостью. Может, перед ними промелькнули долгие дни и ночи мучительного умирания этих несчастных, плач и стоны детей, беспомощность и отчаяние стариков, целое море нужды, горя и терпения, от которых осталась теперь лишь вот эта недвижная, сплетенная в один клубок груда трупов.

Молча, угнетенные, вышли наконец жандарм и возница из пещеры на свежий воздух, завалили вход в пещеру, чтобы не допустить птиц к трупам. А когда они снова уселись в сани, возница перекрестился и, обернувшись лицом к скале, начал шептать молитву. Тем временем жандарм начал мысленно составлять рапорт о происшедшем.

‹Нагцевичи, июль 1882. Переработано в 1887›

ЛЕСА И ПАСТБИЩА

(Рассказ бывшего доверенного)

Господи ты боже мой, ну и крику было у нас из-за этих лесов да пастбищ! Уж как хлопотали паны, как муторили, и инженеров да адвокатов подкупали, лишь бы от всяких тягот избавиться! Хитрые головы. Они знали, что хоть император и дал мужикам свободу и отменил панщину, а все же, если не дадут они им лесов и пастбищ, то придется мужику или на корню погибать, или к ним же «приидите поклонимся», — и снова вернется тогда панщина, хоть и в другой одежке, ну, а мужику от этого совсем не легче.

И вы думаете, не вернулась у нас панщина? Вот приходите только да поглядите на наше село, сами удостоверитесь. Правда, приказчики да экономы не разъезжают, как прежде, под окнами с нагайками, на панском дворе нет уже той дубовой колоды, на которой бывало каждую субботу происходила «общая палочная расправа», но посмотрите вы на людей, потолкуйте вы с ними! Черные, как земля, хаты убогие, ободранные, старые, набок покосились. Плетней почти совсем нет, хотя лес вокруг села, как море: приходится людям посевы свои обкапывать рвами да обсаживать вербами, как на Подолье. Скот истощенный, заморенный, да и то редко у какого хозяина найдется. А спросите вы у идущих с серпами и косами: «Куда идете, люди?», и вам наверняка ответят: «На панское поле жито жать» или «На панский луг косить». А если вы удивитесь, как это так, что они идут теперь к пану на работу, когда у себя-то еще ничего и не начинали, а тут пора жаркая, колос осыпается, то они разве только головами покачают и ответят грустно: «Что ж поделаешь! Сами видим, и сердце у нас разрывается, да что поделаешь! Задолжали мы пану, а у него такой порядок, что хоть гром разразись, а отработай сначала пану, а потом уж себе». Это у нас так из года в год ведется: у пана делаем все во-время, и хорошо, и чисто, а свое тем временем пропадает и гибнет в поле. И ловко это придумал наш пан! У него лес, а у нас и хворостинки во двор без его ведома не внесешь! У него пастбище, а у нас скот пропал, погиб, а который остался, ходит, как сонный. У него поле в порядке, чистое, а наше поросло пыреем, горчаком да бурьянами, навозу нет, чтоб удобрить, скотинки рабочей нет! А если что и на том уродится, все равно оно на поле пропадет, оттого что должны мы пану наперед отработать, пока дни погожие стоят. И никогда мы не можем до хлеба доработаться, не можем на свои ноги стать, не можем выбиться из-под панских рук. А пан нажимает, о, нажимает во-всю! Он у нас теперь общественный начальник, какой-то его прислужник писарем, и все наше общество должно гнуться по их воле. Бедняка не выпустит из села ни на заработки, ни на службу, паспорта не даст. «Сиди тут, не суйся, работай у себя!» А у себя, разумеется, нечего работать — ступай к пану. А пан — бух по десять крейцеров за день, да в самую страдную пору, и должен ты работать, ведь деться-то некуда! Так вот прикрутил он нас и с каждым разом все больше прикручивает! Посудите же сами, надо ли нам еще какой другой панщины. Мне думается, что прежняя панщина, с розгами да приказчиками, не была такой тяжкой.

А теперь послушайте, как это он нас одурачил, чтоб на поле выгнать и забрать так в свои руки. Сам я был при этом и могу вам верно сказать и каждое слово хоть под присягой подтвердить. Вот слушайте!

Пошло все наше несчастье с переписи, знаете, той. что была в пятьдесят девятом году[35]. До этого времени жили мы с паном в добром согласии. Он нас трогать боялся, тогда, знаете, еще страх был среди панов, мазурскую резню помнили [36]. А нам трогать его и надобности не было: пастбище у нас было, в лесу мы рубили, как и отцы наши, с давних пор, и всегда мы считали, что лес этот общественный, даже общественного лесничего держали. А тут бах — перепись. Знаете, народ темный, не знает, что к чему, испугался. Наш мужик-то все боится, чтобы податей не повысили. Так и тогда: переписывать будут не только людей, но и скот! Дело тут неспроста.

А тут как раз в воскресенье, только кончилась служба божия, люди, как всегда, вышли из церкви, собрались на берегу реки совет держать. Там и войт приказы какие-то оглашает, а другие о страде беседуют. А тут пан. «Так, мол, и так, господа крестьяне, дело важное, перепись. Я вам приятель, я теперь такой же мужик, как и вы. Знаете, император всех нас уравнял, нынче нет уже панов…» Ну, попросту говоря, начал он нас дурить. Мы и рты пораскрывали — ведь впервые слышим от нашего пана человеческое слово! «Так и так, — продолжает он дальше, — перепись важное дело. Кому угодно, прошу зайти ко мне, должен сказать кое-что важное: как вам следует держаться во время переписи». И пошел он прямо к себе во двор. А мы все, сколько нас было, толпою за ним. Вошли на панский двор. Стал он на крыльце, окинул взглядом людей, а потом вызвал несколько человек постарше к себе и пошел с ними в комнату. Стоим мы, дожидаемся. Возвращаются наши старики.

— Ну, ну, что пан говорил, что за дело?

А старики наши головами седыми качают и всё бормочут:

— Так-то так, оно-то правильно! — А потом к нам: — Идем в село, чего тут шум на папском дворе подняли? Место вам тут для сходки?

Пошли мы.

— Знаете, люди добрые, почтенное общество, — заговорили наши старики, когда мы снова расположились на берегу, — завтра должна приехать к нам перепись. Так вот пан наш, дай ему бог здоровья, просил нас предостеречь общество. Обратите внимание, говорит, на скот! Они переписывают скот, а потом наложат на нас по рынскому налога на каждую голову. А если скажете, что пасете в лесу, то будете и за лес двойной налог платить: раз за лес, а другой раз за то, что пасете. И вот советует пан сделать так: перво-наперво не говорить, что пасем в лесу, спрятать на день часть скота в лесу, а во время переписи показывать скота меньше, чем имеем. Так, говорит, делают и по другим селам. А лес, говорит, как был ваш, так и останется, ведь перепись землями не занимается.

Посоветовались, посоветовались и решили послушать пана. Вот ведь дураки! И у кого было пять голов скота, он — три в лес, а две для показу оставляет; у кого десять голов — семь в лес, а трех оставляет. Целое стадо коров со всего села загнали в лес, в дебри да заросли непроходимые, и ждем спокойно переписи. Так тяжело человеку приходится с этими податями, а тут еще пан напугал нас новой будто бы прибавкой, что мы и не колебались попросту обмануть эту перепись, чтобы только как-нибудь да уйти от беды.

На другой день рано, так около обеда, уже перепись в селе. Переписывают. Ну, мы все держимся, как нам посоветовали, показываем как можно меньше скота, отказываемся от того, что пасем в лесу, да еще радуемся, что так гладко идет дело. Но дошла перепись подконец и до пана. Кое-кто из люден пошел из любопытства вместе с ней. Вскоре прибегают в село, запыхавшись, испуганные…

— Что мы наделали! — кричат. — Тут что-то не так, тут дело плохо! Не толкнул ли нас пан на какую погибель? Он записал не только весь свой скот, но и наш, что в лесу спрятан, и комиссия поехала туда!

Мы остолбенели, услыхав о таком странном деле. Собрались тотчас все вместе и побежали в лес. Комиссии уже не было. Спрашиваем у пастухов.