VIII
Вот теперь хозяин понял,
как себе он навредил
тем, что в злобе неразумной
хвост у змея отрубил.
«Эх, — подумал, — непременно
помириться надо с ним,
а то сгинет вся скотина,
уплывет добро, как дым», —
и сказал жене: «Поставь-ка
у змеиного угла
молока, чтобы удача
снова в хату к нам пришла».
Вот опять хозяйка ставит
миску змею поутру.
Змей же выползет, наестся —
и опять к себе в нору.
А хозяину все хуже,
что ни день, то тяжелей,
хоть топись! Вот он однажды
подстерег, как выполз змей,
и промолвил: «Змей мой милый!
Что на нас с тобой нашло?
Что мы ссоримся? Что делим?
Позабудем гнев и зло!
Что минуло, то пропало,
хоть и горько нам пришлось;
заживем в любви и в мире,
чтоб, как прежде, нам жилось!»
Змей на то ответил: «Хватит!
Что прошло, то пронесло.
Только как забудем горе,
что нам на сердце легло?
У тебя, как вспомнишь сына,
что его не воротить, —
пятка чешется, чтоб череп
поскорей мне раздавить.
Да и я, как только гляну
на обрубленный мой хвост, —
вгрызся бы в тебя зубами,
так во мне лютует злость.
Где уж нам с тобой сдружиться!
Как тебе был дорог сын,
так мне — хвост мой. И не нужно
нам мудрить, искать причин.
И пока живет в нас память,
не привяжется твое
сердце вновь ко мне, к тебе же
не привяжется мое.
Лучше нам навек расстаться!
Без меня в своем дворе
ты хозяйствуй, без тебя я
проживу в своей норе».
IX
Пане — куме Любовицкий,
ты, я знаю, голова!
Верно, ты без пояснений
раскусил мои слова?
Тот хозяин — ваша Польша,
ну, а змей — то казаки,
что служили вам, рубили
басурманские полки,
что ходили за пороги,
лезли и в Стамбул и в Крым,
так что хану и султану
в очи бил пожаров дым.
И жилось тогда не худо:
наживал богатство лях
за казацкими плечами,
а казак — в степях, в полях
на свободе жил и каплю
брал себе от молока,
что сберечь и что припрятать
помогла его рука.
Но пошли раздоры. Полно
нам мудрить, искать причин;
мы терпели, вы терпели,
ваш сгиб сын, и наш сгиб сын.
Ну, скажи, как жить нам вместе?
Как забыть былое зло,
что кровавою межою
по сердцам у нас прошло?
Как к любви мы склоним сердце,
злобой полное, — скажи?
Где душа возьмет доверья
после всех измен и лжи?
Нет, приятель! Разойдемся,
порознь лучше будем жить:
ваша Польша — вашей будет,
Украине — нашей быть.
Вы себе пануйте дома
на вине да на меду;
ну а мы, бог даст, осилим
и без вас свою беду!
А пройдет лет сто иль двести,
наши раны заживут,
все обиды, споры, ссоры
вешним паводком уйдут, —
и взамен измен и распрей,
не на лжи, не на крови,
встанет сила общих целей,
братства, дружества, любви.
Мы, не в школе езуитской,
в школе тягостной борьбы
возмужав, — проложим сами
добрый путь своей судьбы.
Вот тогда-то час настанет
кривду старую избыть,
час настанет, кум любезный,
нам о дружбе говорить.
X
Морщишь брови? Стиснул зубы?
Иль недуг тебя трясет?
«Роса, — молвишь, — очи выест,
пока солнышко взойдет?»
Что ж, возможно! Но, признайся,
это правда или ложь?
На словах в любви клянемся,
а за пазухою — нож?
Дружба ли, что говоришь ты
нам про братство, про любовь,
про напрасно пролитую
нашу кровь и вашу кровь,
что пора, мол, помириться,
память зла развеять в дым, —
а ведь ты, я точно знаю,
завтра едешь к хану, в Крым!
Подбивать ты станешь хана,
мурз — поганых подкупать,
чтобы шли на Украину —
с казаками воевать…
Побледнел? Дрожишь? Не бойся!
Знаю вас не первый год!
Да ведь это ж — езуитской
вашей школы цвет и плод!
Знаю, кум: за той же самой
пазухой, где ты привез
королевское посланье,
полное и клятв и слез, —
королевское второе —
к хану — есть письмо! И в нем
он же хана заклинает,
чтоб нагрянул к нам, как гром,
чтобы хан гадюк казацких
раздавить ему помог…
Не дрожи, мой кум! А ну-ка,
на прощание, дружок!
Чарочку! Езжай счастливо!
Хану кланяйся, мурзам!
Да скажи, что коней нужно
и дамасских сабель нам…
Коль у них коней и сабель
много, а своих голов им не жаль —
пускай приходят! Ну, довольно!
Будь здоров!»
‹1900›
МОИСЕЙ
Из поэмы