Но Ирод, зная о существовании своих врагов, выстроил не только дворец, но и о настоящему неприступную крепость, соединяющуюся с дворцом подземным переходом. Эта крепость, возвышающаяся над дворцовыми строениями, была возведена на мощном фундаменте, который сильно увеличивал ее высоту. Фактически, это была часть старой городской стены, но на ее вершине Ирод выстроил четыре огромные башни, каждая из которых была столь велика, что могла вместить в себя более войсковой когорты. Самая большая из этих башен называлась Псефин, и она возвышалась на высоту в сто двадцать футов, а в ясные дни с нее можно было видеть всю землю народа Израйля, а также море. Чуть менее впечатляющими, чем Псефин были три другие башни — Гиппик, названная в честь его друга, Фацаэль, названная в честь брата, и Мириам, названная в честь прекрасной жены Ирода из рода Хасмонеев, казненная им в припадке ревности, которую он оплакивал до конца дней. Все эти башни имели богатую обстановку, имели запасы продовольствия, и под землей большие резервуары с водой, а наверху множество роскошных покоев. И действительно, каждая из башен сама по себе была дворцом, а башня Мириам обладала самой роскошной обстановкой из всех, так как Ирод не жалел никаких усилий на укрошение башни, носящей имя его жены, словно старался создать бесценный памятник ее красоте. Что до камня, из которого были выстроены эти башни, то это были блоки белого мрамора, каждый в тридцать утов длиной, содиненные с таким мастерством, что место соединия можно было рассмотреть с трудом. И правда, и стена, и башни казались вырубленными из одной скалы и, возвышаясь на вершине холма, производили впечатление несокрушимой силы.
Метилий еще спал, когда мы появились перед ним. Он выбрал для себя самые роскошные покои дворца, которые когда-то принадлежали незадачливому сыну Ирода Архелаю. Он лежал среди цветного мрамора и богатых покрывал, возлежа, словно толстый властитель на подушках из шелка, так как был человеком, очень любившим удобства. Когда солдаты разбудили его, он взглянул на нас и остолбинел, словно мы были созданием ночного кошмара. Но я, вытирая с лица пыль и грязь, заговорил с ним, назвав по имени. В его глазах засветился огонек, когда он узнал меня, он вскочил с постели и обнял бы меня, если бы не шедшая от меня вонь.
— Добро пожаловать, добро пожаловать, Луций! — воскликнул он. — Я слышал, что тебя убили сикарии. Ты восстал из мертвых, раз так дурно пахнешь? Можно подумать, что ты пролежал в земле по крайней мере месяц. Умоляю, иди выкупайся, а затем возвращайся и рассказывай свою историю.
По прежнему зажимая нос, он велел своему слуге расставить в комнате чаши с фимиамом, так как он был человеком, обладающим поэтической душой, и был очень чувствительным к дурным запахам. И вот я и мои товарищи пошли в дворцовые купальни, которые были великолепны и свидетельствовали о хорошем вкусе царя Ирода. Смыв с себя вонючую грязь, я завернулся в чистую тогу, присланную Метилием, и вернулся в его комнату, где нашел своего старого друга Септимия, сидящего рядом с командующим и с задумчивым видом поглощающего горсть фиников. Оба обняли меня с изумленными восклицаниями, ведь как и Мариамна, они считали, что я мертв. Затем, узнав мою историю, они оба принялись проклинать Гессия Флора, отправившего меня с двадцатью легионерами с таким глупым заданием.
— Пока Свиное рыло лакает в Кесарии, — заявил Септимий, — мы в Иерусалиме едим финики. Я ничего не имею против фиников, за исключение того, что они заплесневели, а их запасы подходят к концу. Здесь во дворце более тысячи человек. Он что, так и не оторвет свой зад и бросит нас умирать?
— Не заметно, чтобы он планировал спасение, — ответил я. — Он отправил нас сюда умирать вместе с вами.
— А, да у него масса чудесных намерений! — вскричал Септимий. — Но хотя бы назло ему мы не станем сидеть здесь и ждать, пока буяны Элеазара перережут нам глотку или доведут до голодной смерти. Завтра на рассвете мы пробьемся из дворца и нападем. Мы выберемся из Иерусалима и пойдем к Кесарии, а если Гессию Флору это не понравится…
Он ничего больше не сказал, но сделал неприятойный жест, который выразил его мысль лучше всяких слов.
— Это твоя идея, — заметил Метилий, поднимая на центуриона водянистые глаза. — Лично мне хорошо и здесь.
— Но когда у нас закончатся финики, — возразил Септимий, — тебе уже не будет так хорошо. Мужайся, мой маленький Ахилл, завтра мы будем биться.
При этих словах он взглянул на Метилия с насмешливым презрением, и мне стало ясно, что хотя номинально именно Метилий был командующий гарнизоном, реальная власть находилась в руках центуриона Септимия. Он предложил мне и моему брату пройти с ним во внутренние покоим царя Ирода и там показал нам, как легионеры готовились к атаке. Большой зал, где когда-то пировали гости Ирода, был заполнен солдатами, занятыми вооружением. Везде я видел блеск стали, мечей и копий, щитов, нагрудников и шлемов. Люди находились в приподнятом настроении и, казались, жаждали сражения. Они явно считали Септимия своим предводителем, потому что когда он шел среди них, они приветствовали его и толпились вокруг него, а он с добродушной насмешкой повторял слова, которыми гладиаторы на арене приветствуют Цезаря: «Славься Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя».
— Этот рыбоглазый поэт в лучшей спалье, — сказал Септимий, явно ссылаясь на своего начальника, — хотел бы, чтоб мы остались здесь до тех пор, пока не ослабнем от голода. У меня другая идея. Здесь есть замечательные, хорошо обученные воины. Они еще могут сражаться, а через некоторое время их сломит голод, ведь ничего не губит воина быстрее, чем пустой желудок. Либо мы выберемся сейчас, либо никогда. Если эта стража Агриппы не предаст нас, завтра мы пробьемся из Иерусалима, и уж пусть Юпитер постарается, чтобы я больше никогда не видел этого проклятого мясника.
Не смотря на все приготовения, сделанные в этот день, запланированная Септиминием атаке не состоялась. Он совершенно правильно не доверял войскам царя Агриппы, ведь они, будучи по большей части евреями, больше сочувствовали мятежникам, чем римлянам. И будучи тайно предупреждены Элеазаром, что их не тронут, если они откроют ворота дворца, они решили предать до того, как начнется атака. Однако, один из их офицеров, был предан римлянам и прислал сообщение, предупреждающее Септимия о предстоящей измене.
В полночь раздалась тревога. Римляне поспешили на свои боевые позиции, и как только они это сделали, ворота распахнулись, впуская людей Элеазара, смесь храмовой стражи с зелотами, которые ворвались в дворцовые земли словно поток через пролом в дамбе. Увидев такое количество врагов, Метилий, никогда не торопящийся сражаться, немедленно приказал отступить в три башни. После того небольшая часть войск бросилась на врага, и под их защитой мы разделились на три равные части и ушли в башни Гиппик, Фазаэль и Мириам. В этих башнях мы были в безопасности, ведь как я уже говорил, они были выстроены из мощных каменных блоков и так мастерски соединены, что, казались, частью скалы, на которой стояли. У нападающих не было оружия, с помощью которого они могли бы захватить такое мощное строение, и не достигнув своей главной цели, они обратили свою энергию разрушения на дворец Ирода. С вершины башни Гиппика, где я находился вместе с Септимием, Метилием и моим братом Марком, я наблюдал, как эти дикие звери рушат все вокруг. Самыми яростными были зелоты, которые испытывали странную ненависть к красивым вещам, что всегда отличает фанатиков. Они с яростью нападали на статуи прекрасной греческой работы, раставленные то там, то тут среди декаративных ручьев превосходных садов. Они нападали на нимф, словно это были живые женщины, отбивали их груди, рубя ноги и руки, пока вся трава не была усеяна бронзовыми и мраморными телами. Пока зелоты уничтожали эти образы, которые считали нечистыми, сикарии принялись грабить огромные покои, и было видно, как они выбегают из здания дворца, неся великолепные вазы и редкие ткани. Все, что они не могли взять, они разорвали на части. Декаративные камни были разбиты, потолок из кедра подожжен, бассейны и ручьи заляпаны грязью, лужайки усеяны обломками, благоухающие деревья выкорчеваны, даже голуби были перебиты и изжарены. Короче, менее чем за день толпа превратила это чудесное место в грязные дымящиеся руины, а затем словно сора шакалов, они расположились у подножия трех башен, чтобы следить, не попытаемся ли мы пробиться наружу.