— Ах, этого следовало ожидать! Вы не представляете себе все это в перспективе и поэтому не можете оценить. Вам было бы полезно пожить некоторое время в нашем веке, увидеть, как все плоско, серо и однообразно… Так смертельно скучно!

Я немного замялся.

— Я не совсем… гм… жить в вашем… в чем?

— Веке, конечно. В двадцать втором. Ах, да, вы же не знаете! Глупо с моей стороны.

Я сосредоточился на разливании чая — по второй чашке.

— Ох, я знала, что это будет трудно, — заметила она. — Вам тоже трудно?

Я сказал, что трудно. Она продолжала упрямо:

— Так вот, видите ли, испытывая те чувства, о которых я вам рассказала, я решила заняться историей. Понимаете, я в самом деле могла примысливать себя к некоторым периодам истории. А потом я получила ваше письмо в свой день рождения, и это было причиной, почему я избрала середину двадцатого века темой своей дипломной работы. И, конечно же, это повлияло на мое решение заниматься в аспирантуре.

— И всему этому причиной мое письмо?

— Ну, это же был единственный способ, не правда ли? То есть я хочу сказать, что ведь другого-то пути не было, чтобы находиться вблизи исторической машины, кроме как работая в исторической лаборатории, не так ли? И даже тогда мне вряд ли разрешили бы пользоваться ею самостоятельно, если бы это не была лаборатория дяди Дональда.

— Историческая машина? — сказал я, цепляясь за соломинку во всем этом хаосе. — Что такое историческая машина?

Она была озадачена.

— Это… Это историческая машина. При помощи которой изучают историю.

— Неясно, — сказал я. — Вы бы с таким же успехом могли бы мне сказать, что при ее помощи делают историю.

— О нет, это строго запрещено! Это очень, очень серьезное нарушение закона!

— Вот как!.. — Я решил попробовать еще раз. — Так относительно этого письма…

— Я сказала о нем, только чтобы объяснить вам все. Но вы, конечно, его еще не написали, так что я подозреваю, что вам все это кажется весьма запутанным.

— Запутанным — не совсем то слово. Нельзя ли ухватиться за что-нибудь поконкретней? Например, письмо, которое, как предполагается, я написал, хотя еще и не написал. О чем оно?

Она внимательно посмотрела на меня и отвернулась. Совершенно неожиданно румянец залил ее лицо. Она заставила себя снова посмотреть на меня. Я увидел, как ее глаза заблестели. Вдруг она закрыла лицо руками.

— Нет, вы не любите меня, вы не любите меня! — простонала она. — Зачем я только пришла? Лучше бы я умерла!..

— Мне кажется, что она… фыркнула на меня, — сказала Тавия.

— Теперь она ушла и унесла с собой мое доброе имя, — сказал я. — Чудесная женщина наша миссис Тумз, но полна предрассудков. Она, вероятно, откажется от работы.

— Из-за того, что я здесь? Как глупо!

— У вас, вероятно, другие нормы морали.

— Но куда же мне было деваться? У меня всего несколько ваших шиллингов и ни одного знакомого.

— Вряд ли миссис Тумз все это известно.

— Но мы же не… то есть я хочу сказать, что мы не…

— Ночь и двое, — сказал я ей. — Этого вполне достаточно для наших условностей. По правде говоря, достаточно даже только числа два. Два. И можно предположить все что угодно.

— Ах да, конечно, я вспомнила! Тогда, то есть теперь, не было испытательного срока. У вас довольно строго придерживаются системы «как повезет».

— Это можно сказать и другими словами, но в общем… конечно, внешне, во всяком случае, так оно и есть.

— Они довольно грубые, эти старинные обычаи, особенно когда с ними сталкиваешься на близком расстоянии, но очень интересные, — заметила она. Ее внимательный взгляд остановился на мне. — Вы… — начала она.

— Вы обещали, — напомнил я ей, — дать мне более понятное объяснение всему происходящему, чем это вам удалось вчера.

— Вы мне не поверили.

— Сначала у меня захватило дыхание, — признался я. — Но с тех пор вы представили мне немало доказательств. Никто бы не смог разыгрывать такую шутку так долго.

Она нахмурилась.

— Это не очень-то любезно с вашей стороны. Я очень тщательно изучила середину двадцатого века. Это ведь моя тема.

— Да, вы об этом говорили, но это ничего не доказывает. Все историки специализируются по какому-нибудь периоду, но из этого еще не следует, что они в них внезапно появляются.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Конечно, появляются… дипломированные историки. А иначе как же они смогут проводить тщательные, подробные исследования?

— У вас слишком часто встречается «конечно», — сказал я ей. — Предлагаю начать сначала. Так вот, это мое письмо… Нет, пропустим письмо, — сказал я поспешно, увидев выражение ее лица. — Так вот, вы начали работать в лаборатории своего дядюшки, где находится нечто называемое исторической машиной. Что это такое? Особый вид магнитофона?

— Да что вы! Нет! Это вроде шкафа, в него входишь и отправляешься в разные времена и места.

— О! — сказал я. — Вы, значит, можете войти в него в две тысячи сто каком-нибудь году и выйти из него в тысяча девятьсот каком-нибудь?

— Или в любом другом прошедшем времени, — кивнула она. — Но, конечно, не всем разрешается это делать. Для этого нужно пройти курс обучения и получить специальный диплом. В Англии есть всего шесть официально действующих исторических машин, а во всем мире примерно сто, и в отношении их существуют большие строгости.

Когда первые машины были созданы, не все понимали, какой вред они могут принести. Но через некоторое время историки, сверяя личные впечатления от поездок в прошедшие времена с существующими письменными источниками по данному периоду, обнаружили много странного. Например, выяснилось, что в Александрии еще до рождества Христова демонстрировали простейшую паровую турбину. А при осаде Сиракуз использовалось нечто вроде напалма. Задумались, почему Леонардо да Винчи рисовал парашюты, когда еще не было воздушных кораблей, с которых можно было бы прыгать. Эрик Красный открыл Америку — негласно — задолго до того, как туда отправился Колумб; Наполеон говорил о подводных лодках… ну, и много разных других подозрительных фактов. Так что стало ясно, что некоторые люди были очень небрежны, пользуясь машиной, и вызвали хроноклазмы.

— Вызвали что?

— Хроноклазмы. Это когда что-нибудь происходит не в то время, когда оно должно произойти. Кто-нибудь проявил небрежность, говорил о чем-нибудь, о чем нельзя было говорить. Так вот, большинство из этих событий не причинило вреда, насколько мы можем судить, хотя вполне возможно, что естественный ход истории был несколько изменен, а потом люди писали очень мудрые исследования, чтобы объяснить, почему это произошло. Но все понимали, что результаты небрежностей могут быть очень опасны. Предположим, что кто-нибудь, не подумав, внушил бы Наполеону, в дополнение к идеям о подводной лодке, мысль о двигателе внутреннего сгорания. Трудно сказать, что произошло бы… Так что было принято решение немедленно прекратить всякое вольное и невольное вмешательство в дела прошедшего времени и на пользование всеми историческими машинами был наложен запрет, кроме тех, которым Совет Историков разрешил функционировать.

— Одну минутку! — сказал я. — Если что-либо свершилось, оно совершено. Я хочу сказать, что, например, вот я здесь и я не могу теперь не быть здесь, даже если кто-нибудь отправится в прошлое время и убьет моего дедушку в младенческом возрасте.

— Но ведь вас не было бы здесь, если бы это произошло, правда? Да, ошибочность мнения, что прошлого не изменишь, не имела никакого значения, пока не было способов это прошлое изменять. Но когда такие способы появились и ошибочность такой точки зрения была обнаружена, потребовалась величайшая осторожность. Вот о чем приходится беспокоиться историку! Другое дело — как это все происходит. Ну, это объясняют специалисты по высшей математике. Теперь же прежде, чем получить разрешение работать на исторической машине, надо закончить специальные курсы, пройти испытания, проверку, получить допуск, принять на себя торжественные обязательства, а потом еще пройти испытательный срок — несколько лет. Только тогда вас допустят к самостоятельной работе, тогда вы можете самостоятельно посещать и наблюдать какой-либо период истории. И это все, что вам разрешается, — наблюдать. Правило очень, очень строгое.