На улице их так и бросило друг к другу обменяться восхищением.

— Надо непременно рассказать об этом профессору Икэути из Императорского университета, он же будет с нами в Юньгане! Грандиозная вещь и сохранилась хорошо.

На территории храма никого не было. Как выжило это деревянное строение со времён Ляо — Цзин до наших дней посреди городского квартала, рядом с обычными жилыми домами, как осталось не тронутым огнём войны? Та сила, что создавала храм и статуи Будды, та сила, что, сродни традиции, неизменно оберегала это творение, — где кроется она здесь, в городе? Есть ли она в тех с виду туповатых добродушных людях, которые, подобно баранам, толпились на солнышке? Или их уже совсем ничто не связывает с ней? Погруженные в раздумья, молодые люди продолжали бродить по территории, осматривая всё вокруг. Потрясение не давало покоя.

В углу сада находилось колокольное помещение. Харуда решительно зашёл внутрь, резко отвёл назад специально закреплённое бревно и с силой ударил в большой висящий колокол, словно желая разнести его вдребезги. Тот издал величественный гул, заставивший Харуду в изумлении отпрянуть назад, и звуки его понеслись далеко вокруг по безмолвным улицам. Вошёл улыбающийся Сугимура и тоже, вложив всю силу своего тела, ударил в колокол. И снова тот послал вдаль торжественное звучание, поплывшее над крышами глинобитных домиков. Прибежал растерянный монах — тот, что сопровождал их к храму, — и, сведя рукава своего чёрного одеяния, стал настойчивой скороговоркой умолять их выйти. Друзья же были настолько ошеломлены увиденным, что удары в колокол нужны были им, чтоб прийти в себя, и они молча смотрели на жёлто-пыльные улицы, мысленно несясь вслед звучанию колокола.

А теперь, пока не зашло солнце, надо спешить в другой храм, в Хуаянь, о котором говорил монах. Схватили машину, погнали. Со стен Наньсы было видно, что этот храм находится на юго-западе города, а по пути выяснилось, что он совсем рядом с их жильём. Молодые люди делились друг с другом мыслями, не замечая дорожной тряски. Совершенное творение искусства, достойное наивысшей гордости, — почему же японцы все как один твердят, что в Датуне нечего смотреть? Пусть Наньсы лишён внешней эффектности дворцов Запретного города или Жэхэ, но ведь у японцев есть храм Хорюдзи, так должны же они со всей остротой ощутить величие здешних храмов! Чего стоят тогда прекрасные стихи Цугавы? Может, они просто фальшивы? Их переполняла досада на друзей — хороши, нечего сказать!

В храме Хуаянь тоже не было никого, кроме бедно одетого монаха, дающего разъяснения. Это деревянное сооружение относилось к тому же периоду, что и Наньсы, но было ещё больше и грандиознее. Величие главного павильона так ошеломило друзей, что, оказавшись перед ним, они ахнули совсем как дети. Внутри кессоны потолка были щедро декорированы. В Наньсы кессонов на потолках не было, видимо, здешние относились к более поздней эпохе. Осматривая хранившиеся в павильоне статуи пяти почитаемых Будд и многочисленные изображения восьми главных божеств, Харуда и Сугимура размышляли над тем, что раз этот храм совершенствовался и в более поздние времена (а здесь были камни с надписями, свидетельствовавшими о работах первого года династии Мин^[84], девятого года Ваньли^[85]), значит, тот дух и та сила, что создали, а затем хранили это прекрасное искусство, непременно должны хоть как-то проявиться в нынешних жителях.

Друзья никуда уже не спешили и могли оставаться здесь дольше, чем в Наньсы. Они внимательно разглядывали резные изображения Будд, по ходу обмениваясь впечатлениями — вот это более старое, вон то новее, — а сами не переставали думать: эта мощь, этот дух — живы ли они в ком-нибудь из тех, кого они видели бездельничающими на улицах города? Или же их обладатели покинули здешние края? Для ответа нужно было лучше знать местную жизнь… Перед одной из фигур богини Каннон^[86]Сугимура внезапно смолк. Харуда тоже, словно по наитию, в оцепенении остановился.

У круглолицей Каннон были узкие глаза, большой приплюснутый нос; она улыбалась, чуть приоткрыв рот, обнажая белые зубы. Невысокого роста, округло-полнотелая — очертания её фигуры явственно ощущались даже под складками одежд. В плавных линиях её чуть приподнятой ладони, в её пальцах бежала живая кровь. Более того, на ней было ярко-красное одеяние. Казалось, перед друзьями в образе Каннон неожиданно явилась здесь, словно во вчерашнем сновидении, та молодая женщина в алых одеждах — танцующая, смеющаяся, поющая. Ошеломлённые, они смотрели не отрываясь. Здешний монах, очевидно, опасался за сохранность статуи, и она стояла так, что сквозь едва приоткрытую створку луч вечернего солнца наклонно проникал внутрь и легко ложился на правое плечо статуи. Возможно, из-за шалости этого луча все прочие фигуры исчезали из вида. А Каннон, подняв ладони и покачиваясь всем телом, начала танцевать и, выставляя напоказ в улыбке зубы, завлекала любоваться её танцем. И если б в это время не донёсся вдруг откуда-то чистый звук флейты, неизвестно, как долго стояли бы они тут словно вкопанные, созерцая этот танец.

— Здешние статуи Будды ненамного новее тех, что в Наньсы, — выдохнул Сугимура, а Харуда, скрывая смятение, спросил:

— Флейта звучит — это откуда?

А статуя Каннон уже опять торжественно стояла на своём месте среди прочих божеств. Друзья вышли наружу и прислушались к печальным, наполненным пронзительной грустью звукам. Они манили к себе.

Звуки доносились снизу. Монах любезно объяснил им, что там, внизу, Нижний Храм, и указал налево, но мелодия поднималась откуда-то с противоположной стороны. Сугимура и Харуда не задумываясь направились туда. Начали спускаться по узким каменным ступеням, круто идущим вниз, и тут звуки флейты вдруг прервались, и их сменила нелепая губная гармошка. Молодые люди в удивлении остановились. В невнятной мелодии с трудом угадывался японский патриотический марш. Снова пошли по лестнице. Отшагав сорок-пятьдесят ступенек, оказались позади нового длинного здания. Обогнув его, они попали на школьную спортивную площадку.

В углу, прямо на голой земле, сидели два мальчугана лет двенадцати-тринадцати; один из них старательно дул в губную гармошку, другой держал в руке китайскую флейту. Ноги сами понесли приятелей к ним. Остановившись метрах в двух, они стали с улыбкой наблюдать за детьми. Губная гармошка явно пыталась выводить патриотический марш, но получалось плохо, и мальчик даже раскраснелся от усердия. Никогда ещё они не сожалели так сильно, что не говорят по-китайски! Наконец мальчик с явной досадой опустил гармошку, а второй поднял флейту и заиграл. Несомненно, это была та самая, печалью отзывающаяся в сердце мелодия, которая донеслась до них наверху в храме, и Харуда с закрытыми глазами стоял и слушал, поражаясь удивительному исполнению. Но тут мальчик с губной гармошкой, не дожидаясь, когда замолчит флейта, словно отвергая эту печально-возвышенную музыку, тоже начал играть, сперва осторожно. Постепенно флейта и губная гармошка вступили в бурное состязание.

Харуда и Сугимура, не двигаясь, наблюдали. Занятия, видно, закончились, и вокруг собралось человек двадцать детей, судя по всему младшеклассников. Все аккуратные, в опрятной китайской одежде, в школьных форменных фуражках, похожих на японские армейские. Они тихонько стояли вокруг и, затаив дыхание, смотрели на двух японцев и на играющих мальчиков. Наконец тот, что с флейтой, словно рассердившись, внезапно бросил играть и, размахивая зажатым в руках инструментом, помчался в сторону Верхнего Храма, быстро и проворно, как зайчишка.

Всё ещё под впечатлением увиденного, друзья направились было к главным воротам. И тут им бросились в глаза лица собравшихся детей. Умные лица! Каждое, буквально каждое — лицо мыслящего человека. Друзья торжествующе обменялись взглядами: они нашли наконец то, что днём тщетно пытались обнаружить в жителях города. Дети подошли к мальчику с гармошкой и о чём-то наперебой тихонько зачирикали, а тот всё продолжал выводить бестолковый мотив. Из классной комнаты, выходящей окнами на площадку, раздавались шумные голоса, и Харуда с Сугимурой попутно заглянули туда.