Но всё же, Владимир Ильич, 600 тысяч истреблённых коммунистов и 16 миллионов беспартийных — это не смехотворные цифры, и вы, посадив во главе аппарата партии для своей личной охраны такого изверга, как Сталин, разыграли со страной и партией непростую игру!

Вам показалась смехотворной мысль, что чекисты могут властвовать над членами ЦИКа, но прошло только 16 лет, и чекисты научились расправляться с ними, как со скотом на бойне!

Степан перевёл дух.

— Но в том-то и суть демократического централизма, то есть личной власти диктатора и его приближённых, что демократический подбор при диктатуре невозможен, при диктатуре власть захватывают те, кто оказался ближе к месту власти, когда оно стало свободным. Таков был ход мыслей Ленина, и поэтому совершенно не случайна его вторая, ещё более ужасная отписка в известном «Письме Съезду» — в нём не прозвучало ни слова государственной заботы о смене, ни намека на беспокойство о судьбе страны — ряд общих слов, и только.

Так в фундамент нашего государства было заложено пустое пространство, откуда потом и пошли трещины. Сталин не упал с неба и не захватил место Генерального секретаря насилием — он явился закономерным наследником Ленина, так же как Хрущёв является наследником Сталина.

Ленин никогда сам не сделал бы ни сталинских подлостей, ни хрущёвских глупостей, но исторически он за них в ответе. Именно Ленин — первопричина всех наших зол.

В беседу энергично вмешался Семён.

— Я спешу уточнить одно обстоятельство: принципиальную ошибку Ленина надо рассматривать обязательно с учётом исторических условий места и времени. Россия привыкла к централизму, он подсказан и навязан множеством национальностей в обширнейшем государстве, невероятной культурной отсталостью, длительной войной и порождённым ею общим упадком дисциплины… Есть и другие факторы.

В тех условиях жёсткий централизм был «принудительным ассортиментом» нашего исторического развития. Поэтому в любой европейской стране без подобных исторических предпосылок социальная революция может пройти без режима персональной диктатуры, и Ленин, будучи революционером, а не властолюбцем, во Франции, скажем, обошёлся бы без своей личной диктатуры, а Сталин, будучи властолюбцем, а не революционером, всюду и всегда свёл бы социалистическое строительство к своему личному деспотизму.

Хрущёв не смог бы захватить власть непосредственно после смерти Ленина, могучая группа старых революционе-ров-большевиков его не пропустила бы к трону.

Хрущёв мог захватить власть только при поддержке не ленинской, а сталинской партии, когда старая революционная гвардия была расстреляна и власть в стране оказалась в руках чиновников от социализма.

— Согласны! — хором сказали мы.

— Я утверждаю поэтому, что ошибка Ленина была так же исторически неизбежна (Гегель сказал бы — разумна!), как ошибка его двух наследников: Маркс не отвечает за них, а все они друг за друга — при системе личных диктатур преемственности не бывает!

— Сколько на одного хорошего царя пришлось после его смерти плохих? — задумчиво проговорил Борис. — Смена без предварительного отбора по принципу конкуренции и сравнения — вот верный путь к деградации и вырождению. Это — печальное явление.

Я поднял руку в знак того, что прошу слова.

— Процесс распада деспотии при Хрущёве, то есть при третьей смене, так же тормозит поступательное движение вперёд, как при Сталине мешал культ его личности. Вследствие частых ошибок хрущёвское партийное руководство ещё быстрее теряет связь с массами. Но хорошо, что беспартийный народ вопреки этому делает своё дело вместе с рядовыми коммунистами. Будут ошибки и лишние потери, но будут и конечные победы. Этот тяжёлый путь труда и борьбы и есть путь в Бессмертие, и все мы, друзья, кто любит Родину и отдал ей частицу самого себя, все мы бессмертны.

В конце моей рукописной эпопеи я могу повторить только то, с чего и начал: наша страшная жизнь — это пир бессмертных, и мы должны радоваться, что живём в это трудное, жёсткое и прекрасное время.

— Гм… Почему прекрасное? — пробурчал Борис.

Я всплеснул руками:

— Ах, милый ты мой! Да если бы ты мог вспомнить себя умирающим от голода в Суслово, когда ты принёс мне пайку хлеба, проигранную потому, что немцы не были отброшены от предсказанного тобой рубежа! Ведь только в такое время человек может подняться до героических высот и вдруг обнажить прекрасное в своей душе! Радуйся, что нам довелось честно и гордо прожить такие годы!

Долго мы молчали, погруженные в свои мысли.

— Прошу слова, — снова начал я. — Хочу отметить ещё одну ошибку Сталина, а вместе с ним Ленина и партии вообще. Эта ошибка в своё время вызвала всеобщее одобрение и сделала автора своего рода специалистом и авторитетом. Но пройдёт время, её пагубные результаты выяснятся со всею очевидностью и в должный момент вызовут тяжелейшие последствия для нашего государства, а значит и для партии. Незаметно для всех Сталин заложил в фундамент мину замедленного действия. Зловещее урчание часового механизма уже слышится ушами, которые хотят слышать. Позднее, при подходящих условиях, начнутся взрывы и распад здания по частям, тогда это увидят и дураки.

Все подняли брови в ожидании.

— О чём ты говоришь, Дима?

— О сталинской национальной политике. Об обманной формуле: «Национальная по форме, социалистическая по содержанию».

— Для страны, в которой проживает полторы сотни национальностей, вопрос о национальной политике имеет первостепенное значение. При ошибке в этой области неизбежны нарастание местного национализма и распад союзного государства: могут создаться условия, при которых сдерживать центробежные силы из Москвы окажется невозможным.

За границей я наблюдал два пути, приведшие буржуазные государства к успешному решению этой проблемы. В Бразилии все нации равны, там нет травли одной нации другой, нет господствующей нации, а потому отсутствуют шовинизм, расизм и национализм, кроме одного — бразильского, то есть патриотического и центростремительного, который не разъединяет, а объединяет разнородное население. Европейцы, африканцы и азиаты мирно живут рядом, и каждая эмигрантская семья во втором поколении уже даёт не испанцев или ливанцев, не негров или немцев, а только бразильцев.

В Швейцарии я видел удачное решение той же национальной проблемы, но другим путём: там страна разделена на кантоны без точного учёта этнографических и языковых границ, но так, что итальянцы в основном живут в одном кантоне Тичино, французы — преимущественно в кантонах вокруг Женевского озера, а все другие заселяют в большинстве немцы. Языки равноправны, кантоны самоуправляют-ся, как хочет их население, политические и другие права отдельного гражданина обеспечиваются независимо от его национальности, и только на должность президента там выбирают на три года немца, француза и итальянца с тем, чтобы они по очереди в течение одного года занимали эту должность и все трое по два года работали заместителями.

Система выдержала испытание временем, за годы жизни в Швейцарии я никогда не замечал ни малейших признаков внутришвейцарского антагонистического национализма и травли одной нации другими: все швейцарцы — ярые националисты, но националисты швейцарские, патриотические и наднациональные.

К началу революции у нас сложилось чрезвычайно благоприятное положение для успешного решения национального вопроса по бразильскому или швейцарскому типу: русский шовинизм искусственно насаждался только сверху, он был чужд русским крестьянам, рабочим и интеллигенции.

Культурный и сознательный национализм замечался только у малочисленных народов, задыхавшихся в условиях царизма. Когда царизм пал, возникла полная возможность создать государство одной сверхнации по бразильскому типу или государство самоуправляющихся кантонов, равных между равными и не имеющих национальной наклейки: таллинский и грозненский кантоны самоуправлялись бы эстонцами и ингушами на своих языках и согласно своим обычаям не по признаку национальности, а в силу разумного административного деления, с учётом исторических условий.