— Россия и свобода!

Чечетка вдруг перестал выть и решительно поднял голову.

— Я хочу покончить с собой! Доктор, дайте мне яду!

— Яды в БУР не носят, — сонно ответил я. От всех событий сегодняшнего дня я устал и вдруг захотелось спать. — Но у меня большая банка закрепляющего. Выпей все таблетки, и мы обещаем не оказывать тебе помощи. Тогда ты умрешь.

— Когда?

— Дней через десять.

— Не пойдет. Мине надо сейчас. Я спешу.

Нахаленок сказал сочувственно:

— Не мучайся, Чечетка! Выскочи из барака и схватись за ограду! Хлоп — и все! С вышки не промахнутся. Чего же в самом деле так переживать и расстраиваться!

— Ага, хлоп и все! А ты знаешь, как это больно? Добряга какой нашелся! Я боюсь крови. Мне надо, чтобы без крови!

— Тогда попроси Юрок, штоб он тебя шлепнуль доской по затилок! В БУР всегда так урки убивать мальшишки, если хотель идти на следствие из БУРа, — вмешался Вольф.

Чечетка вдруг уронил лицо в тряпье и зарыдал.

— Не могу… Не могу… Я жить хочу! Жить!

Я задремал не более чем минут на пять. Проснулся от того, что кто-то резко дернул меня за плечо. Николая и Нахаленка уже не было. Снаружи слышались громкие деловые голоса.

— Вставайте! Фрау Анне пришоль! — тихо повторял Вольф мне на ухо.

Я не особенно взволновался, ведь я ждал ее возвращения с работы и разговора через проволоку. Но едва вышел в секцию как обомлел — на пяти просаленных одеялах Рябого сидела Анечка и тараторила:

— Вот, товарищ пахан, получите ксиву от Верки-Гроба! И с пачкой махры в придачу! А это коробок спичек лично от меня в честь приятного знакомства! Тут бумага для закруток, Верка обещает прислать еще через неделю. И, вообще говоря, товарищ пахан, вы можете считать свое снабжение организованным: я еще понаведаюсь к вам не раз! Если захотите черкнуть кому-нибудь ксиву — пишите, вот я прихватила кусочки бумаги и карандаш. Пишите, а я пойду к врачу, у меня к нему тоже дело! Я ухожу с ремонтной бригадой.

Я качнулся назад и рукой взялся за нары, потому что мне в лицо ударило страшное видение.

В Норильске урки вызвали в БУР врача для оказания срочной помощи. Пошла П-ва, маленькая женщина лет тридцати пяти, поверх рыжей меховой шубки она накинула через плечо ремень сумки и, беззаботно напевая, отправилась из амбулатории. Стоял тихий день, было очень холодно и темно.

Урки заперли за вошедшей дверь и насколько раз пропустили ее под трамвай, то есть по очереди изнасиловали, опрокинув на спину у самой двери. Их было человек сорок. Несколько сильных грязных рук зажимало ей рот и надзиратель у ворот ничего не слышал. Он спохватился только через час. Дверь урки не открыли; а когда самоохранники выломали ее, то каждый входящий встречался градом кирпичей из разобранной печи. Пашка Гурин, комендант из посученных бандитов, отбил тело задушенной женщины, только проткнув ломом первого подвернувшегося урку: вид товарища, обвисшего на железном стержне, образумил остальных.

На грязном снегу тело лежало вытянув руки и ноги; рыжий мех был взлохмачен и кое-где измазан глиной и кровью. Доктором П-ва была тогда похожа на кошку, раздавленную колесами грузовика.

А на следующий день урок отправляли на штрафной лагпункт в Колларгон — там их ожидала смерть. Стоя на грузовиках, они срывали с себя платье и стояли на жестоком морозе голыми — тощие, зеленые, покрытые снегом. Но конвой безжалостно подобрал брошенные вещи и бросил их обратно в кузова, и грузовики исчезли в темноте и тучах морозной белой пыли.

«Что это? — думал я. — Возмездие? Наказание? Мера внушения? Чепуха… Чтобы это ни было, хороший культурный человек погиб, и его смерть не может быть ни искуплена, ни отомщена смертью других: изнасилование с убийством — это преступление без наказания…»

Я провел по лицу рукой. Анечка в БУРе…

Стараясь подавить дрожь, взял ее под руку и повел наверх.

За выходной дверью мы натолкнулись на прижавшегося к стене Вольфа. Он был бледен, как мел. На лице искрились капельки пота. В руках он сжимал топор.

— Я украл у ремонтники топор… Если бы урки нашаль насиловать фрау Анне… Я бы успель пять шеловек убивать раньше, шем они меня убивать…

Анечка рукавом телогрейки стерла пот с его лица и поцеловала в лоб.

— Спасибо, Вольф! Будем жить и умирать вместе!

Мы обнялись и замерли от волнения: у всех троих сразу пересохло в горле. Анечка опомнилась первая.

— Куда вы меня ведете? Булыгин вызвал через вахту ремонтную бригаду на час. Идемте к вам! Не бойтесь, пока что я взяла этих разбойников на крючок. Узнала про вызов и подстроилась к рабочим… У меня новости. Вольф, оставьте нас вдвоем, пожалуйста. Но мне нельзя опоздать — дайте нам сигнал!

Солнце садилось, и в темную комнатушку через узкое оконце пробивался один ярко-золотой сноп света. Я поставил Анечку так, чтобы он падал на ее лицо: мне хотелось упиться этими мгновениями счастья. Но она уже принялась тащить из-под юбки навешанные на поясе сумочки. Мгновениями ее взволнованное лицо попадало в сноп света и казалось мне прекрасным, затем она чем-то шуршала около моего ложа, и я слышал только ее торопливые слова:

— Получила письмо от Сергея… Он тяжело заболел… Желудком… Это кусок мыла и тряпочка вместо полотенца… Работает главным механиком РМЗ… Тряпочку не выбрасывайте: в следующий раз передайте с носильщиками ужина, я выстираю и пришлю. Сергей дал мне отпускную. Какую? Ну, развод! Да нет же, это сухари. Я выменяю еще. На блузку. Она порвана, но пойдет — у нее оборочки красивые… Из кружев… Сергей пишет, что медленно умирает. Заключенная больничная сестра ухаживает за ним. Это зубная щетка. Они живут как муж и жена… Сергей просил и меня устраивать свою жизнь…

В темноте я нашел ее плечи и прижал к себе в отчаянии и надежде.

— А блузочку советую предложить Илянке с больничной кухни — она даст деньгами и продуктами! — сказал из-под досок Чечетка.

— Кто это там? — откачнулась от меня Анечка.

— Да один заигравшийся. Спрятался тут до ночи. После отбоя его зарежут. Так чего же вы плачете, глупенькая? Видите, как все устроилось — вы свободны, и никакого обмана больше нет. А Сергей… Очень жаль его, но… неизвестно, кто из нас умрет первый: мы все — лагерники.

Вдруг ее лицо попало в сноп света. Я увидел прядь белых волос, полные слез глаза и мокрые худые щеки. Изо всех сил я прижал это лицо к груди.

— И потом… потом… он… умер.

Я опять поднял ее лицо к свету. У меня задрожали руки.

— Как?! Сергей умер?! Так от кого же было письмо?

— Умер… не Сергей… а…

Я до боли сжал зубы. Какая страшная у нас судьба!

— Лина?! Боже…

— Че… Че… Чем… бер… лен!

Я несколько раз провел рукой по ее волосам и сам перевел дыхание.

— Успокойтесь, Анечка… Успокойтесь…

— Теперь… я буду ходить… в упряжке… одна…

Снаружи стук молотков прекратился.

— Ремонтники! К вахте! Быстро! — раздался властный голос Булыгина. — Буровцы! Готовьтесь на ужин! Носильщики, с бочками к вахте! Бегом!

Топот… Крики. Последние поцелуи. Голос Вольфа:

— Фрау Анне! Шнелль! Бистро!

Я сажусь на край земляной крыши. Ремонтники выходят из ворот в лагерную зону, оттуда в БУР идут понурые ряды штрафников. Затем бегом в зону из БУРа несутся носильщики ужина. Бегут так, что тяжелые бочки качаются у них на шестах, как колокола.

Сергей болен… Анечка свободна… Чемберлен умер… Какой букет добрых и злых новостей… Я сижу, последние лучи ласкают мне лицо, но мне сейчас не до солнца.

Через ворота вбегают носильщики. Теперь все буровцы в сборе. Площадка заполнена людьми: одни стоят в очереди, другие, получив еду, садятся на траву и тут же едят. Вечер тих, тепел и ясен, никому не хочется идти в темный и сырой барак. Я смотрю на сидящего передо мной на траве молодого паренька. Это Барашек. Его белокурые кудряшки сейчас кажутся розовыми. Он обеими руками держит украденную в штабе плевательницу и, запрокинув голову, пьет из нее горячую баланду. Золотые завитки мерно покачиваются в такт глоткам.