— Внимание! Здрасьте, гражданин начальник! — заорал Антипка, выпучив глаза. Все опустили руки по швам, я встал. Вошла Анечка.

— Стоять вольно! — в шутку бросила она больным и, сияющая, остановилась передо мной. — Ну, как? А? Совсем начальник? Поздравь: я получила бесконвойку и сейчас сажусь в сани и одна несусь по сугробам на третий! Тот самый лагпункт, где когда-то едва не умерла штрафницей, а сейчас еду туда как статистик-контролёр! Что, испугала, Антипка?

Антипка вытер нос.

— А я думал, что вы Карп Карпыч!

Кругом грянул довольный смех. Всегда приветливую Анечку больные любили, её радость была их радостью. Так и стала она носиться по полям и лесам — то на санях, то на телеге, то пешком.

Проходят месяцы. Настала весна.

Вот мы сидим и завтракаем: Севочка, Андреев, я и Анечка.

— Сволочь Некрасов — вчера не пустил меня в баню! — бурчит Андреев. — Выжимает подачку!

А Анечка закидывает голову, закрывает глаза и улыбается.

— Я вчера остановила лошадь у озера, затерявшегося в тайге. Разделась и устроила себе, братцы, такое купанье, что и сейчас приятно. Вода холодная и прозрачная, как кристалл. Помылась, постиралась, подсохла, да и домой, в зону! Только змей там полно! Прилечь страшно. А цветов — уйма. Какая красавица наша Сибирь!

Еще проходят месяцы. Наступает заветный летний день.

Одиннадцатое июля сорок седьмого года.

— Не видно? Отойди на шаг и незаметно ещё раз погляди со стороны, — шепчет Анечка. — Мне самой кажется, что выпирает угол каждой тетради…

— Нет, — качаю я головой. — Ничего не видно.

Она стоит молча, слегка наклонив голову. Расставив ноги как будто бы для того, чтоб прочнее упереться в землю. Рядом тощий вещевой мешок: все ценные вещи она оставила мне. Под платьем подвешены мои тетради. Они не очень большие и не очень толстые. Но на худом теле лагерницы, под лёгким летним платьем они видны, особенно при движении. Заметят — будет арест, новый десятилетний срок, лагерная судимость, штрафной этап, штрафной лагерь. Я вижу протянутую руку смерти за спиной Анечки, над её белоснежным вихром… Смерть ждёт.

— Надо везти, — сурово говорит Анечка, еле шевеля побелевшими губами. — Надо.

Она делает паузу.

— Помни: я тебя вытащу отсюда. — Переводит дух. Мучительно и трудно. — Увидимся в Москве.

Мы стоим друг перед другом в героическом молчании. Как перед незримым входом в храм Свободы. Это — мгновения клятвы.

— И чиво здеся околачиваться? Не понимаю! — С порога вахты скрипит нам Карп Карпыч. Закуривает. Смотрит на небо и добавляет: А дождя вроде не предвидится! Ну, пошли на свободу, гражданочка, давайте не будем задерживать движение. Говорите данные по положению!

Белыми губами Анечка в последний раз произносит данные и протягивает бумажки. Карп Карпыч важно их читает, водрузив на нос большие очки в железной оправе — изделие Андреева. Потом не спеша стучит в оконце корявым пальцем, жёлтым от махры. Но когда проклятый засов заползает внутрь сторожки, и калитка со скрипом приоткрывается, Карп Карпыч неожиданно хохочет, быстро подхватывает Анечкин мешок и говорит: Счастливого пути товарищ Иванова! — и выносит мешок за зону.

Анечка вспыхивает и успевает только крикнуть:

— До скорого свидания! Жди писем! Прощайте, Карп Карпыч! Спасибо!

И дверь калитки захлопывается.

К сторожке из толпы освобождающихся женщин подходит следующая: сегодня досрочно освобождают мамок с ребятами. Их столпилось много. В одной руке женщина держит спящего младенца, другую вытягивает по швам, по-солдатски, и деревянным голосом бубнит данные.

Тащусь в амбулаторию, запираюсь в пустом приёмном кабинете, сажусь к столу и, опустив голову на руки, до боли сжимаю зубы.

На следующий день утром я встретил возчика Вальку Романова.

— Уехала твоя. Еле села. Потеха была, понял. Со всех десяти лагпунктов нашего отделения к станции с утра стали валить мамки с приплодом — возами и грузовиками, одних детей наволокли тонны. Рассыпались мамки по городу, пьяные, конечно. Кое-кто на рынке уже успел провороваться и схватить по синяку под глазом, — словом, московский Художественный театр в Мариинске, а постановка — «Чайка»! Умора! Милиция и чекисты, понятно, уже на взводе, а поезда всё нет и нет, не подали состава, хоть и время. Я стою на перроне с моей Варькой и замечаю твою идёт с младенцем на руках! Понял?! Я это в хохот — откуда, мол, прибавление семейства? Она рассказывает, что какая-то мамка с пятого её попросила подержать дитё, а сама пошла, мол, в уборную, да и провалилась с концами. Ждала Анна Михайловна полчаса, ждала час, извелась до полусмерти и пошла в вокзальное отделение ГПУ. А гэпэушники ей говорят: «Не думайте дитё бросать: увидим — получите десятку! Чтоб по закону сдать дитё, поезжайте в Суслово и возьмите справку, что вы освобождены в бездетном состоянии! Нету времени? Поезжайте с дитём домой! В Москве разберётесь!» Вот же гады, а? А надо тебе сказать, что по дороге, едва мы отъехали, нашу телегу с освобождающимися нагнал в таратайке опер Еремеев и прямо в поле устроил всем самый нахальный шмон. Чего уж твоя спугалась не знаю, а побелела, затряслась. С нервов, што ли? Опер это баб лапает и тащит у них из-за пазух и спод юбок ворованное лагерное барахло и в таратайку всё кидает. Дошёл до твоей — на ней лица нет! А опер под козырь, улыбится, падло гадючье, и говорит: «Счастливого пути, товарищ Иванова, желаю успеха в жизни!» До самого Мариинска твоя всё вздыхала и за сердце держалась, а тут по приезде — на тебе, ей подарок: чьё-то дитё. Сильно она обратно психанула.

На перроне мамки затеяли рёв и драку, — законный зверинец, а твоя стоит в сторонке с узлом у ног и с дитём в руках! Ждёт… Положенье, а? Тут подают состав и какой? Вот же паразиты: вагоны из-под негашёной извести! В вагонах на стенках и на полу известка едучая, белая пыль палит глаза, а людям в этих вагонах жить сутками! Началась посадка на манер рукопашной на Мамаевом кургане в Сталинграде — кто кого и обязательно насмерть. Я свою протолкнул, кричу твоей, мол, давайте дитё под скамейку и сюды! Враз!! Она дитё пристроила, сумку в чужие руки закинула и лезет в вагон, её сверху за руки и волосья тянут те, которые уже сели и довольны жизнью, а которые ещё не сели и переживают, те за ноги тянут вниз. Вижу — рвут живого человека на части! Но верхние обратно пересилили и её в теплушку затянули — стоит она там белая от извести и всё себе тело руками щупает — думаю, видно здорово ей досталось, суставы натурально повыдергивало это зверьё — мамки.

Поезд тронулся в туче белой пыли, и тут только начался новый аврал: все как есть мамки свой приплод побросали, то есть затырили в кусты и под скамейки, по углам в уборных и за ларьки — всюду валяются дети как мусор, сугробами вроде их намел ветер в углы где погрязнее и от глаз подальше! А уж вой — ну, с ним законным волкам обратно не сравняться, его, доктор, потребно самому слышать, простыми словами об ём обратно ничем не расскажешь: тут надо Горького Алексея Максимовича в натуре, — он ведь запустил ядовитый слушок, что человек, мол, это звучит гордо, так его бы туда на вокзал и позвать, послушать!

Поезд, доктор, как говорится, умчался в голубую даль, а мы, возчики, начали собирать эти маленькие падлы, тащить их из-за закоулков. Конешно, надоело, да и домой пора. Которые орали сильней, мы их, обратно, хватали и грузили навалом в кузова, тихих всю ночь потом подбирала милиция. Я тоже привёз полный кузов, сдал в ясли без счёта, как сам нахватал под кустами да в уборных — товар этот сам по себе цены не имеет, но ясельная обслуга ему была рада — есть вокруг чего кормиться и опять раздувать законное предприятие! Мой набор припишут по именам и фамилиям прежних своих ясельников, но если я прихватил лишний десяток, то их кому? Я же говорю — пр-р-равильная комедия!

Потянулись пустые дни.

— Нужно привыкать, Дмитрий Александрович, — степенно и размеренно говорит Андреев. — Нам суждено вынести много ударов, в том числе и этот. Духовно я был очень близок с женой. Расставаясь, поклялась ждать моего освобождения. Отрезанный от мира, я жил воспоминаниями. Но жена осталась в гуще жизни. Её письма сначала были частыми, длинными и живыми, потом начали приходить реже и, наконец, стали короткими, редкими и пустыми. Жена в первом же письме обещала приехать ко мне на свидание. Но в тот год не поехала — схватила грипп. На второй год уже добралась до Москвы, но тут задержали её покупки. На третий год опять собралась ко мне, но как-то случайно попала в Крым и в Ялте познакомилась с одним бухгалтером, за которого сейчас же вышла замуж. Я не в претензии — она не виновата: мёртвый не должен хватать за ноги живых. Я успокоился и, как вы знаете, сошёлся с доктором Мухиной. Жизнь неумолимо разрывает старые связи и строит новые. Это разумно. Вольный заключённому не пара. Не гальванизируйте то, что должно захиреть и отпасть естественно, как бесплодная ветвь: стройте себе в Суслово новую лагерную жизнь!