Но такая близость — редкая радость в лагере. Сквозь дрему я шепчу:

— Я тебя люблю!

— Тише! Фуркулица рядом!

— Чтоб он провалился! Обними меня! Еще!

Голос Фуркулицы:

— Ты оглох? Отчество?

— А?

— Дурак! Отчество!

— Как нам хорошо, Анечка! Спасибо тебе за все.

— И тебе. За все.

— Спасибо нам обоим, что мы живем!

— Скотина, не помнишь день суда? А карцер где у нас находится, ты помнишь? А?!

А потом золотые волны делаются теплыми и горячими, и огненными, они поднимают нас выше и выше в небо, мы плывем среди искрящихся звезд, по розовым облакам и уже не можем думать о земном.

Пролетают волшебные минуты.

Вдруг опять знакомые голоса.

— Давайте не будем напирать, заключенные! Давайте не надо, — кричит Фуркулица.

— Куды претесь, морды? — поддерживают начальника самоохранники.

Приехали! Мы снова в лагере! Звездный полет закончился…

Мы отдыхаем, обнявшись и глядя в синее небо сквозь решетку зеленых прутьев.

— Какое удивительное блаженство — любовь за ржавой колючей проволокой, — шепчу я сквозь сладкую дрему.

Минута молчания.

— Здесь часто ее заменяет только физическая страсть, — опять шепчу я.

— Это не то же самое?

— Нет. Любовь — это крылья. Без них человек только червяк.

— Да, но такой, из которого рождается бабочка! Помнишь, ты сам цитировал слова Данте о верми и фарфалле.

— Фуркулица делает все, чтобы мы оставались только верми. Один только страх быть пойманным чего стоит! Унижения и страх унижений способны превратить лагерника и его подругу в червей. Тогда остается только животный акт. Даже не человеческий разврат, а просто бессмысленное совокупление. Мы, Анечка, падение человека до уровня животного видим вокруг себя каждый день. И выразила это Катя Владимирова в стихотворении, за которое ее напрасно ругали.

— Прочти его еще раз.

— Изволь. Вот оно:

— Рамонов Кантемир Майрамович! Рамонов! Ты что, не слышишь? Самоохранник, гони его сюда!

— Рамонов, косая сука, давай к начальнику на носках!

— Так стихотворение нацелено не против физической любви. Все любящие мужья в зоне вспомнили свою прежнюю жизнь и оскорбились за навсегда потерянных жен!

— Напрасно, Анечка. Здесь говорится о лагерной любви, а не о вольной. О любви под остроглазым совиным взглядом страха. О любви наскоро, сведенной до минимума, до физического акта без духовной близости: первая требует минут, вторая — времени и счастья в выборе. Мы с тобой счастливцы, Анечка! Тем, что нашли друг друга!

— Черви, из которых могут родиться прекрасные бабочки?

— Мы уже бабочки! Разве сейчас мы не вернулись на землю из свободного полета? Это было прекрасно!

— Послушай, моя бородатая бабочка! Держи кусок хлеба, самую вкусную корочку, я ее посолила. Замечаешь? Ешь и начинай сейчас же рассказывать о себе. Это нехорошо: я уже давно все о себе рассказала, а ты отмалчиваешься. Это неприлично. И обидно для меня. В чем дело?

— Я стесняюсь многого из своего прошлого.

— Работы в ОГПУ? Так ведь ты работал за рубежом, нашей крови на тебе нет!

— Эх, не все ли равно, какая кровь? Кровь есть кровь, Анечка. Но я не этого стыжусь, ведь о моей работе в разведке ты все знаешь в общих чертах, без подробностей, без оперативных данных, и они тебе не нужны. Даже в лагере я связан верностью данному слову. Но я не этого стыжусь. Ну ладно, слушай и пойми — мне нелегко рассказывать. Кое-что я обойду в своем рассказе, и ты не требуй ничего больше, иначе причинишь мне боль. Я уже утром сидел на крыльце, слушал дождь и вспоминал кое-что. Теперь продолжу для тебя.

— До обеда часа два, а то и больше. Не комкай рассказ — дай Фуркулице выкурить десять трубок!

— Ладно. Тебе удобно лежать? Ну, я начинаю.

Я тебе рассказывал, Анечка, о моей матери, ее отце и бабушке. С этой стороны у меня дурная наследственность, и, не зная этого, трудно понять и мою жизнь — сумбурную, полную ошибок, но яркую.

— Почему же ты начал так издалека? — спросила Анечка. — Каждый из нас имеет мать и бабушку.

— Потому что вместе с цветом волос и глаз произошла передача характера: моя мать — внучка взбалмошной Осы, я — ее правнук. Не зная все это, ты не поймешь поведения матери и наши жизненные истории. Тут произошла передача патологии, которую в обиходе принято называть странностями, но с точки зрения медицинской она является только преобладанием психомоторного возбуждения коры мозга над действием тормозящих подкорковых центров.

— Только не начинай медицинского анализа: в прошлом году ты опростоволосился со Сталиным.

— Я?!

— Ты. Абашидзе тебе это ясно доказал.

Я резко повернулся к ней.

— Абашидзе говорил об общественно-политических последствиях патологии в характере Сталина, а я научно их обосновал! Это сложнее и важнее, пора это понять!

— Не повышай голоса: рядом с нами Фуркулица! Медицински ты обосновал хорошо, но сделал из своего анализа ложные выводы о высоких философских заблуждениях Сталина. Этим ты смазал первую часть доклада!

— А я утверждаю, что нельзя только ругать человека такого исторического масштаба, каким является Сталин! Было бы только…

Глаза Анечки заблестели.

— Он вынужден делать добро, слышишь, — вынужден, а зло делает добровольно и с удовольствием! Он.

Я почувствовал, что кровь ударилатине в голову.

— Не кричи! Сталин…

— Не размахивай руками! Сталин…

Хр-р-р-р…

Так и есть: наше хрупкое прикрытие дрогнуло, покосилось, потом с тихим хрустом рухнуло нам на головы.