За две недели процесса Маравилья приобрёл себе всеобщие симпатии.

Сколько я потом ни заговаривал о нём, каждый говорил мне: «Ah! Il sindaco!» с таким почтением, словно это один из самых уважаемых деятелей.

Прокурор даже должен был предупреждать присяжных:

— Не поддавайтесь тем симпатиям, которые сумел внушить себе здесь, на суде, обвиняемый Маравилья. Не судите по внешности!

Что вызвало реплику со стороны защитника мэра:

— Один раз обвинитель говорит: «не судите по внешности!» В другой раз, указывая на других подсудимых, говорит: «самый вид их говорит, способны ли они на преступление?» Когда же верить г. обвинителю? Тогда верить, очевидно, нельзя. А человеку, которому нельзя верить всегда, лучше не верить никогда!

Всё время на самые злостные выходки свидетелей-карабинеров Маравилья отвечал спокойно, с достоинством, доказывая, что всё это личности, и что карабинеры хотят обвинить хоть кого-нибудь, так как им не удаётся поймать настоящих виновников.

Таково же и общее мнение.

Никто из обвиняемых не отрицает, что они знали Муссолино.

— Кто ж его не знал?

Они принимали его у себя:

— Ничего дурного мы за Муссолино не знали!

Муссолино ночевал у них:

— Он всегда платил за ночлег.

Но ни в каких преступлениях Муссолино они не участвовали.

— Никто даже и не знал ни о каких преступлениях Муссолино. Это говорят карабинеры!

Публики было мало. Человек тридцать, из них пятеро мужчин. Остальные — женщины и дети. Дети почти голые, женщины босые, в драных платьях, без белья, в двери выглядывало голое тело. Всё это жёны и дети подсудимых. Когда, 2 года тому назад, их мужей взяли, хозяйства были разорены, кормиться стало нечем, и несчастные пришли за мужьями в город.

Подсудимые во время предварительного следствия возбуждали ходатайство о том, чтоб их перевели в тюрьму в Неаполь.

Мотив:

— Там нашим жёнам с детьми легче прокормиться милостыней, чем в нищем Реджио.

Всё время между «публикой» и подсудимыми шёл разговор. Южному итальянцу не нужно слов, чтоб говорить. Слова, это — только дополнение к жестам. И истинный итальянец жестами расскажет всю библию. И истинный итальянец поймёт всё от слова до слова.

В течение всего процесса, среди подсудимых, публики, свидетелей шёл «неумолчно» безмолвный разговор, споры, целые диспуты.

Среди женщин, сидевших вокруг меня, две были с грудными детьми.

— Как же так? Мужья арестованы два года?!

Разгадку я узнал потом.

Я застал последнюю стадию процесса.

Я был в понедельник. В субботу прокурор произнёс речь, наделавшую шума на всю Италию. Он требовал для подсудимых для кого четырёх, для кого пяти лет каторжной тюрьмы.

— 250 лет тюрьмы! — с остолбенением восклицали все газеты всех партий. — Два с половиной века заключения, тьмы, страданий!

Сегодня начались речи защиты.

Мне понравились итальянские адвокаты. Они говорят живо, но просто, без театрального пафоса.

— Две недели длится процесс! — говорил один из них, молодой человек. — И сегодня, на 15-й день, вся Италия ещё спрашивает себя с недоумением: да кто же на скамье подсудимых: разбойники или жертвы? Мы присутствуем, действительно, при удивительном процессе. Две недели мы слышим одни обвинения и ни одного доказательства! И в этом удивительном деле нет ничего удивительного. Два года строили обвинение и не нашли ни одного доказательства, чтоб положить его в основу. Чего не могли найти в течение двух лет, не могли найти и в течение четырнадцати дней.

Правосудие должно быть делом таким же точным, как математика. И дела должны разрешаться точно так же, как разрешаются математические задачи.

Арест обвиняемого должен являться неизбежным, логическим выводом из всех добытых уже сведений.

Часто делается наоборот.

Сначала пишут ответ, а потом проверяют, верно ли решена задача. Действительно ли открыт настоящий виновный.

Сначала указывают виновного, а потом прибирают доказательства его виновности.

И так как «ответ известен заранее», то все действия даже невольно подгоняют под этот ответ.

Ищут не «кто виноват», а «почему именно этот виноват».

Отсюда неполнота, односторонность, ошибочность, которыми часто страдает следствие в Италии, как и везде.

Разозлённые, доведённые до отчаяния безуспешностью погони за «шайкой Муссолино», карабинеры кинулись хватать всех, кто казался им подозрительным.

Дело не трудное там, где, по восклицанию одного из свидетелей, «все жители — воры».

Перехватав людей, им сказали:

— Оправдывайтесь, если вы не виноваты.

Это называется «просеять подозрительные элементы».

Многие с такой очевидностью доказали свою непричастность, что их пришлось отпустить.

63 человека остались «в сите».

— А! Не могли оправдаться, значит, вы виновны.

Их последний достаток был разорён вконец, их заключили в тюрьму, их семьи пущены по миру.

И вот спустя два года тюрьмы, эти люди пришли на суд.

Против них нет ни одного доказательства. Чувствуется, что среди них есть виновные. Но почему они виновны? Кто из них виновен? Кто не виновен?

Правда где-то бродит около. Но где? Она невидимка? За 14 дней процесса никто не заметил даже малейшей складки её одежды.

Где доказательства?

Показания карабинеров.

— Но, — справедливо восклицали все защитники, — карабинеры были следователями. Карабинеры же являются свидетелями. Довольно с нас карабинеров, и довольно с карабинеров! Нельзя же их делать ещё и судьями!

Защитники менялись, но мотив речей оставался один и тот же:

— Доказательств!

В четыре часа был объявлен перерыв до завтра, и вот по городу потянулась чудовищная процессия.

Публику удалили.

По лестнице, где на каждой ступеньке стояло по два солдата, повели обвиняемых, скованных за руку попарно. Сзади каждой пары шла пара карабинеров.

Подсудимые шли, подняв скованные руки, как собака поднимает раненую лапу. Малейшая неловкость, стоит оступиться, и вдребезги рука своя и соседа.

Между шеренгами солдат 12 обвиняемых прошли в три допотопные каретки, запряжённые одрами, с решётчатой дверью.

Осторожно, боязливо подняв прикованную к руке соседа руку, они влезали в крошечные каретки.

Кучера защёлкали бичами, заорали благим матом на одров, и шествие тронулось.

Впереди две шеренги солдат.

По обеим сторонам кортежа — по ряду солдат и по ряду карабинеров. По карабинеру на козлах. По карабинеру на задней подножке кареты.

Две шеренги солдат сзади.

Повезли двенадцать, — остальные остались в суде, ждать, пока вернутся за ними. Суд, оказывается, потому так рано и кончается, чтоб успеть засветло перевезти всех в тюрьму.

Ночью их среди сочувствующего населения возить не решаются.

Я пошёл за этим печальным ужасным шествием вплоть до самой тюрьмы.

За две недели население привыкло к этому зрелищу. Смотрели спокойно, дружески кивали арестантам, перебрасывались какими-то знаками.

Мэру Маравилья, ехавшему в первой каретке, кланялись все, видимо, знакомые и незнакомые.

Шествие, — хотя и одры, — подвигалось довольно быстро. Босые и простоволосые жёны и почти раздетые детишки едва поспевали бегом.

Моё внимание обратила на себя молодая женщина, беременная, с красивым типичным южно-итальянским лицом.

Она запыхалась от бега и почти упала на траву, когда кареты подъехали к тюрьме.

Она лежала на траве, красная, с мокрыми волосами, едва переводя дыхание.

Заметив, что я смотрю на неё, один из толпы подошёл, снял шапку, поклонился и кивком головы указал на измученную женщину.

— Синьор, быть может, желает?!

Я отступил от него почти с ужасом:

— Да это кто?

— А её муж вон в карете! Вон он глядит!

— Как же так? Пришла за мужем…

Субъект пожал плечами:

— Есть, синьор, надо?

И на меня так и пахнуло Сахалином.

Я всё ещё готов был бы счесть слова этого проходимца за клевету на жизнь и на несчастную женщину, но её беременность, когда муж два года в тюрьме…