После бесчисленных восклицаний, страстных жестов, криков, полных просьбы, полных угрозы, — проповедник сошёл с кафедры.

Прелат благословил его и, судя по ласковым кивкам головы, с которыми старик говорил стоявшему на коленях проповеднику, — хвалил его.

Патер и служки подошли к прелату, снова надели на него епископское облачение.

И прелат пошёл, даже не кивнув головой людям, которым он целовал ноги, — людям, нанятым для того, чтоб показать на них образец смирения.

Ушёл, даже не послав им благословения, которые он щедро посылал кругом, проходя, толпе.

В четверг вечером в соборе исполняют Miserere.[78]

В главном алтаре помещается оркестр, с дирижёром-аббатом, хор и певцы итальянской оперы.

В соборе ночь.

Слегка освещён только главный алтарь, откуда несётся музыка и пение.

Там, сям — жёлтые огоньки свечей только подчёркивают мрак.

И толпы людей движутся в темноте, между колоссальных колонн, словно толпы привидений среди гигантского таинственного леса, тёмного, чёрного, где там-сям горят светляки.

Могучий аккорд — и звонкий, высокий, красивый тенор пронёсся по собору.

Запели скрипки вслед за ним, вздох вырвался у духовых инструментов, зазвенела арфа, — и пение детских голосов хора казалось здесь, в этой тьме в этом колоссальном соборе, действительно, пением ангелов, доносящимся с неба.

Словно откуда-то из другого далёкого мира доносилось «Осанна».

Собор был полон тихими звуками скорби.

Словно из стены от колонн лились эти звуки.

Словно старые стены, и гиганты-колонны тихо пели и рассказывали древнюю повесть, полную скорби и муки.

Никогда нигде никакая музыка не может произвести такого впечатления, как «Miserere» среди тьмы в севильском соборе.

В пятницу город просыпается под звуки похоронных маршей.

В среду, в четверг процессии начинаются с пяти часов вечера.

В пятницу они начинаются с восходом солнца и кончаются позднею-позднею ночью. Уж заря, утренняя заря «субботы воскресения» начинает заниматься на небе, когда процессии возвращаются в свои церкви и монастыри.

В пятницу солнце движется под звуки похоронного марша.

В пятницу вся Севилья — одни сплошные огромные похороны.

Нельзя перейти ни через одну улицу, — по всем по ним, обходя весь город, медленно движутся процессии.

И если вы вечером, когда тьма падёт на землю, подниметесь на Джиральду, колокольню собора, — что за странная картина!

Вся Севилья отсюда как на ладони.

И по всей по ней, словно по кладбищу, движутся вереницы блуждающих огоньков.

Словно средние века умерли, сгнили, — и теперь по их могиле бродят блуждающие огоньки.

Уставший и измученный город засыпает, как проснулся, под плачущие звуки похоронных маршей.

В субботу ранним утром начинается пасхальное богослужение в соборе.

Мрачно и темно.

Сквозь тёмно-фиолетовые занавеси, которыми закрыты алтари, еле-еле брезжут огоньки зажжённых свечей.

В один тон, печально, с какой-то безнадёжной мольбой, священник на хорах перечисляет святых:

— Святая Тереза, молись за нас!

— Святой Лоренций, молись за нас!

— Святой Иероним, молись за нас!

Хор так же печально, так же однотонно, так же безнадёжно вторит ему:

— Молись за нас… молись за нас…

Толпа на коленях, кланяется в землю. Шелест листов молитвенников, шёпот.

Словно всё это, подавленное грехами, в ужасе от казни, которая предстоит, без надежды на пощаду, стонет, шепчет:

— Молись за нас… молись за нас…

Без пяти минут десять.

Унылое однообразное причитанье смолкло.

На тёмно-фиолетовом фоне глубокого главного алтаря показалась фигура в белом.

Это — прелат.

Он остановился на ступенях, молится.

Долгое, томительное молчание.

Фигура в белом на тёмно-фиолетовом фоне поднимает руки.

И под сводами собора ясно и отчётливо дрожит старческий голос.

— Gloria in excelsis Deo![79] — произносит прелат нараспев.

С хор раздаются удары грома.

Перед алтарём разрывают завесу.

Орган гремит:

— Gloria!

Фиолетовые завесы раскрываются пред алтарями и окнами.

Сверкая золотом, мрамором, убранные цветами, среди бесчисленных огней свечей и лампад, открываются алтари.

Свет ворвался в собор сквозь разноцветные окна.

Звонят колокола.

— Христос воскрес.

И когда я вышел из собора, весь этот город, улыбающийся солнцу, был полон веселья.

Радостно перекликались колокола. Словно звенел воздух, золотой от лучей солнца, благоухающий от аромата распускающихся цветов.

И только тёмные полосы от капель воска вдоль мостовых говорили, что вчера ещё здесь прошла тень средних веков.

С их религией ужаса и крови.

Как будто привидение «святых Германдад» оставило лёгкий след на земле, по которой проскользнуло.

Триана[80]

Бок о бок с Севильей, через Гвадалквивир живёт Триана.

Путеводители говорят, что Севилья и Триана — один и тот же город.

Ложь.

Величайшая ошибка адресного стола, который называется географией.

Их разъединяет не река, а пропасть, которой не заполниться никогда. И никакие мосты не соединят Севильи с Трианой.

Севилья — самый смеющийся город в мире. «Кто не видал Севильи, тот не знает веселья», говорит испанская поговорка.

В Севилье палаццо. Севилья залита по вечерам электрическим светом. В Севилье бульвары из пальм и апельсинных деревьев, которые наполняют воздух благоуханием своих белых, как снег, цветов.

Поколения за поколениями пропитывали грязью, вонью почву Триана. Тут земля смердит.

В Триана всегда носится какое-нибудь поветрие, от которого дети мрут, как мухи, и чахнут взрослые.

Когда принимаются за благоустройство и начинают в Триана какие-нибудь земляные работы, — их приходится сейчас же бросать.

В смежных домах вспыхивают злокачественные лихорадки и смертность растёт.

Невероятный смрад поднимается от разрытой земли.

Триана, это — огромная помойная яма, в которой люди не живут, а существуют, — как существуют черви.

В Севилье — университет. В Севилье — школа для бесплатного обучения.

В Триана газеты курят, — а если сюда случайно попадает книга, на её огне поджаривают бараньи кишки.

Учитель, доктор, санитар, — всего этого боится Триана.

— Всё это полиция! — со страхом и злобой говорит Триана

Триана очень богомольна.

Женщины Триана, когда они не заняты хозяйством или развратом, на коленях молятся и плачут в церквах.

В Триана много храмов и несколько монастырей.

На Страстной неделе, когда по всей Севилье, словно в средние века, тянутся процессии «братств», — процессия Триана блеском и пышностью соперничает со всеми.

Это бывает в пятницу утром.

— Пойдём смотреть процессию Триана!

Весь город сходится.

По мосту через Гвадалквивир идёт процессия Триана, блистая бархатом, золотом, сверкая бесчисленным множеством свечей.

Другие «братья» одеты в коленкоровые, в шерстяные, в атласные саваны.

«Братья» Триана одеты в фиолетовый бархат.

Впереди идёт Вероника, в чёрной, с белыми кружевами, мантилье и несёт изображение Нерукотворного Спаса.

Святая Вероника, которая молится пред престолом Всевышнего за грешных гитан.

И только по одному вы узнаете, что это процессия нищей Триана.

Статуя Мадонны покрыта чёрной бархатной мантией, без одной блёстки. Мантия не расшита сплошь золотом, как у других.

Её зовут «бедная сеньора», Мадонна Триана.

Триана зовёт Её:

— Nuestra Senora de la Esperanza!

И молится Ей:

— Santissima Vierge! Ты одна надежда несчастной Триана.

На Её траурной мантии — ни одной блёстки золота.

Чтоб зашить эту мантию золотом, как бы должно, — пришлось бы продать всю Триана.