Насколько этот крестьянский князь чтил справедливость, сказалось и после смерти бывшего короля Владислава. Этот заклятый враг Собеслава скончался вскоре после Гермсдорфского сейма в Тюрингии в родовых владениях супруги своей Юдиты. Смерть настигла его в унижении, и все были уверены, что погребут его в чужой земле как сверженного короля, как человека, потерявшего все.

Когда разговор об этом зашел при князе, Собеслав ответил так:

— Смерть — примирительница всякой злобы. Что значит теперь мой спор с королем? Ничего! Ничего! Он очень долго держал меня в заточении, и все это время я его ненавидел; и если б злоба моя могла воплотиться — более пятнадцати лет лежал бы он в подземелье, скованный по рукам и ногам. Ах, я могу сказать, что не был я милосерднее в помыслах, чем король в делах. Прощаю ему и прошу у него прощения.

Слыша такие речи, вельможи переглядывались за спиной Собеслава и понимающе пожимали друг другу руки. В этих переглядываниях и пожатиях таился вопрос: что же это за государь, который отступает и боится уже мертвого противника?

Собеслав отлично понял знаки, которыми обменивались придворные, но пренебрег ими. Он повелел устроить пышный погребальный обряд и похоронил Владислава с величайшими почестями в Страговском монастыре.

У гроба бывшего короля собралась знать со всей страны. Когда отзвучали песнопения и кончился обряд, и епископ погасил погребальные свечи, вельможам предложено было явиться в Град. Но, видимо, некоторым из них не по вкусу была такая обязанность; а может быть, и по большей дерзости пять — десять самых гордых рыцарей остались во дворе. Стояли кружком, отчитывали слуг и, беседуя меж собою, расспрашивали Конрада Штурма, служившего кастеляном в крепости Примда, о заточении Собеслава. Бедняга поначалу отвечал сдержанно. Не по себе ему было; он живо чувствовал, что было бы куда разумнее спрятаться где-нибудь в уголке, но благородные господа, приведшие его к королевскому замку, клали ему на плечи руки и тем настолько его ободрили, что в конце концов он стал глядеть орлом.

«Что может со мной статься? — думал он. — Меня защитят вельможи, которые все вместе могущественнее князя. Тем более, государь обещал мне безнаказанность. Удивительно ли после этого, что я пользуюсь дарованной мне свободой?»

Такие соображения развязали Конраду язык, и он стал рассказывать о страданиях Собеслава, об отчаянии, временами охватывавшем его, и вельможи, поглядывая на окна замка, смеялись и обнимали кастеляна, давая ему всякие шуточные прозвища.

Случилось так, что в это время вышел во двор Ойирь с группой приверженцев Собеслава. Все они были невысокого звания, происходили из незнатных родов, но бархатный плащ и разноцветные перья были им так же к лицу, как и высокородным. Были у них имения и хорошо вооруженные дружины, и была гордыня, рвущаяся к власти.

Увидев Конрада Штурма и услышав, о чем он рассказывает, Ойирь толкнул его локтем. Он хотел сделать это как бы невзначай, но слишком явными были его ярость и намерение одернуть кастеляна. Конрад Штурм схватился за меч — и тотчас завязалась потасовка. Вельмож разогнали, а злополучный кастелян Примды очутился перед Собеславом.

Гнев — дурной советчик. Гнев ничего не разбирает, а бьет по чему попало. В тот же день Конрад болтался на виселице. Короткий кинжал был воткнут в его грудь, пришпилив к ней шляпу с перьями.

На, третью ночь после его смерти приснился Собеславу тяжелый сон: будто он разговаривает с отроком, лицо которого потемнело и было печально. Князь проснулся задолго до рассвета, но тотчас встал и провел остаток ночи в тягостных мыслях и беспокойстве, которое жжет больнее ран.

Все это произошло перед Рождеством. Настал канун праздника, когда в храмах совершаются богослужания перед восходом солнца. Князь ждал верующих, которые вот-вот должны были собраться в храме. Звонил колокол, но люди не явились. Двор был пуст, везде лежал нетронутый снег. Уже светало, когда несколько дьяконов тихо, с потупленными взорами, прокрались под стеною церкви. Но они прошли мимо, направляясь к монастырю святого Георгия.

И почудилось Собеславу, будто некое проклятие лежит на Граде. Он видел — и народ, и священники, и монахи избегают мест, где мог бы появиться он-и великая тоска овладела им. Не облекшись в пышные одежды, не обувшись, босой, в плаще кающегося вошел князь в комнату Ойиря.

— Друг, — сказал он, — я принял власть, не имея ничего, кроме робкой надежды, что милость Божия со мной. Ничего у меня не было, кроме этого упования, да веры, что простой люд питает к нам привязанность. Что же произошло? Бог грозит мне. Число моих недругов возрастает, а самые преданные устрашены и избегают меня. Рассуди, Ойирь, ведь не могу я отказаться ни от помощи Божией, ни от помощи народа. Рассуди — ведь никогда не было хуже, чем теперь, возьми в соображение, до чего низко пало чешское могущество, подумай о наших обязательствах перед императором, вспомни унижения, через которые мы прошли — они еще не кончились и умаляют нас. Подумай обо всем этом, встань, стряхни с себя гордыню, облекись в такую же одежду, как та, что на мне. Следуй за мной! Пойдем, босые, с непокрытой головой, падем пред алтарем, бия головою о каменные плиты! Быть может, Бог простит нас Быть может, даст нам силу для свершения более достойных дел, быть может, сделает так, что вернутся к нам приязнь людей и доброе отношение!

Семь долгих часов провели князь и Ойирь во храме, а когда вышли — встретили их во дворе толпы народа, и священники, и аббаты, и епископы. Собеслав преклонил колена перед наместником святого апостола и принял святое благословение. Тут народ разразился ликующими кликами, но вельможи с трудом скрывали презрение к князю, более похожему на монаха, чем на того, кто садится на коня и ведет в битву.

ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Император снова пошел войной в Италию. Он очень спешил, и не осталось ему времени позаботиться о снабжении войска. Перед тем как двинуться в поход, Барбаросса послал в Чехию нескольких своих дворян. Они в невероятно короткий срок достигли Праги и, соскочив с коней, немедля пошли к князю. Говорить перед Собеславом должен был самый знатный из них, и этот человек заявил без обиняков:

— Император Фридрих приказывает, чтобы ты, князь, во исполнение обязательств, наложенных на тебя, и в знак благодарности послал войско против итальянских городов. С войском пойдет чешский епископ, и ты сам станешь во главе его! Да поторопись, ибо кесарь двинется как можно раньше. Спеши догнать его еще перед Альпами. Спеши, ибо поход будет кратким и завершится в три месяца.

— Я хорошо помню, что обещал императору военную помощь, — молвил Собеслав. — И слово свое сдержу, но сам войско не поведу. Этого я не сделаю — и не могу сделать из-за множества других забот. Что касается епископа, то я решил, что и он останется в Праге.

Собеслав настоял на своем, и чешское войско повел Ольдрих, которому князь еще до этого за братскую службу и уступчивость отдал Оломоуцский удел.

Ольдрих шел скорыми переходами. Гнал коней, а привалы делал все короче и короче — и все же кесаря не догнал.

И вот в день, когда усталость охватила воинов и припасы были съедены, и ветер ворошил последнюю охапку сена, пришли к Ольдриху два дворянина, один по имени Спера, другой — Ешутбор. Застав князя за скудным завтраком, Спера сказал:

— Императорская армия опередила нас на добрых двенадцать дневных переходов. Быть может, они уже приближаются к долинам северных рек Италии. Они-то сыты, их лошадям засыпают в кормушки и в полдень, и вечером, нам же нечего положить на зуб. Как хочешь ты, князь, продолжать поход?

— Клянусь Богом, кесарь забыл про нас, — поддакнул Ешутбор. — Нигде что-то не вижу амбара, возле которого стояла бы стража, раздавая хлебы. Не вижу нигде кастеляна, который впустил бы нас в замок и накормил сытной пищей. Где же обещанный провиант?