— Товарищ взводный… помощник командира… отлучиться разрешите… по причине… — задумался.

— По причине… По причине! — Сажин невесело усмехнулся. — К командиру отделения сначала обращаться надо, — он ткнул пальцем в обложку устава. — Придете через час к палаткам, а своей скажи, что здесь лагерная зона, может сцапать охрана.

— Да нет ее тут, охраны, — проговорил Татьянников, не умея представить себе того, чего нет на самом деле.

— Мне-то что, — перешел на гражданский тон Сажин, — а охрана может появиться. Идите. Только насчет выпивки ни-ни!

— Ни-ни! — вместо «есть» повторил Иван и побежал.

Потом перешел на степенный шаг. Снял с головы пилотку. Дальше уже так и двигался в направлении своей внезапно появившейся благоверной.

Помкомвзвода смотрел-смотрел ему вслед и вдруг прокричал взводу:

— Перекур!

Все разом покинули пыльную поляну и разлеглись на сухой траве под одиноким деревом. Солдаты закурили, и все головы были повернуты в Иванову сторону. Татьянников тем временем подошел к Марии. Они медленно шли в сторону реки, как на прогулке, расстояние между ними было почтительное. Они ни разу не оглянулись. Только торбу теперь нес Иван.

В редких кустах, недалеко от реки, он и она сидели на траве, тихо говорили о своем:

— Трудно будет поднимать-то без отца.

— Ну уж и без отца, — она улыбнулась. — А легко с малым дитем не бывает. Вон у мамани пять — все девчонки, — легко ли!

— Так ведь поднять-прокормить, провоспитать надо, — Иван расправил складку на юбке жены и притулился к ее коленям.

Она не ласкала его, а смотрела и ждала, что он еще хочет сказать. Он и сказал:

— Совсем замаешься провожаючи. Нельзя так.

Она смотрела-смотрела на него и хохотнула:

— Какой-то ты неладный. Обучают хоть?

— Обучают, — хмуро ответил Татьянников, — одна винтовка на отделение.

Ей стало жалко Ивана:

— Чего вы с ней делаете?

— Разбираем и собираем обратно — дергаем ее туды-сюды, как козу.

— Тепло ли в казарме?

— Тепло.

Он, не поднимаясь, повернулся, обнял ее и ухом прижался к животу. И только удивлялся той боли и жалости, которые поднимались в нем, и все до капли относилось к ней, к Марии. А что касается казармы, то — никакой казармы не были, не было даже никакой палатки, были только квадратные углубления, вырытые в земле и обложенные дерном. В каждой такой апарели одно большое земляное возвышение, выстеленное выгоревшими на солнце серыми досками. На отделение выдали всего две шинели. Укладывались на правый бок, дежурный укрывал всех одной шинелью, и хватало ее как раз, чтобы закрыть девять левых боков, а вторую растягивал по ногам, и тоже хватало. Переворачивались по команде. Крайние менялись от ночи к ночи, и сам командир отделения для себя исключения не делал. Вот только когда начинал накрапывать дождь, мокли поясницы, а там уж утром просыхали от внутреннего тепла, если, конечно, дождь к утру переставал.

— Ты сама-то где пристроилась?

— Я-то? Километра три-четыре. Там ваша ферма или подсобное. Ниже по реке прачечная. Ваша.

— А солдаты не пристают?

— Пристают, да идут дальше.

— Ты мне смотри, — нестрого сказал Иван.

Она ему ответила для порядка:

— А я что? Я — смотрю.

Расстались они на закате, когда со стороны штаба над всеми лагерями голодная хрипловатая труба заиграла на ужин.

Договорились на завтра, и тут Иван побежал.

Во время перекура, после ужина, помкомвзвода Сажин наставлял Татьянникова:

— Если все наши женщины начнут провожать нас на войну, можешь понять, какой сумбур в стране поднимется? Загрузят, к чертовой матери, все дороги! Понять можешь?

Татьянникову все это понять было раз плюнуть, но до конца понимать не хотелось, и он молчал.

— Ты ей разъяснить должен. Досконально.

— Я разъяснил. Да она ни в какую.

— Ну тогда прикажи. Глава ты или хренбозначто?! — терял терпение Сажин.

— Глава, должно быть, — соглашался Иван, а сам думал, что приказать-то можно, только Мария все равно найдет, что ответить, и опять будет ее верх, а потом и не хотелось это ей приказывать.

— Ведь если все наши бабы станут провожать нас на войну, — терпеливо начал повторять Сажин.

— Все не станут, — резонно ответил Иван.

Разговор сам собой разваливался, потому что Сажин тоже хорошо знал: не станут все наши бабы провожать своих мужиков на войну. Не станут. Для этого какая-то особая кость нужна и обычай.

На следующий день Даниил спросил Ивана вроде совсем безразлично:

— Ну как там? — и кивнул далеко в сторону.

— Да, кажись, ничего.

— Ты хоть с ней договорился?

— К вечеру просила на речку. Где мостки.

— Иди, — почти приказал ему Даниил. — Только к ужину не опаздывай.

Командир отделения приказать приказал, а через некоторое время не утерпел и сам туда пошел.

У самых мостков сидела она и что-то шила. Сидела без пиджака, без платка, в той самой белой кофточке, что выбивалась у нее еще тогда из-под одежек. Иван в нательной рубахе удобно облокотился на ее заплечный мешок, пилотка съехала на глаза, и смотрел он куда-то далеко за реку, в степь.

Там, где был выход к реке, несколько лагерных старожилов, возрастом сильно постарше, затеяли на бережку солдатскую постирушку. Даниил устроился на траве поблизости от них.

Мария только раз глянула мельком в их сторону и продолжала шить.

— Ты, Ванюха, теперь сам себя соблюдай.

— Оно конешно. Есть такое требование воинское — подворотничок, например, должон высовываться на полтора-два миллиметра. Это по уставу. А я пришиваю его, как хомут правлю — вся нитка на энтот бок проскакивает.

Оба рассмеялись.

— А ты за краешек цепляй, за краешек, а пальцем выводи кромочку.

— Рубить или что ладить, так я против них, москвичей, — будь здоров! Топором доску тесал, они кругом стоят, глаза навыкате. Все «ох» да «ах»…

— Чегой-то ты расхвастался?

— К слову… Безработно больно уж мы здесь живем.

— Это, Ванюша, они отгул вам дают перед сражением. Женщины-беженки сказывают: лют и силен немец. Пред да прет и не притомится.

— Может, еще и притомится, — неожиданно зло сказал Иван.

— Ну, как же?! Как только ты на том фронте появисси, так он, зараза кислая, назад и покатится. Вон твой грозный командир сидит у мостков, прутиком помахивает — план изничтожения фашиста обмозговывает.

— Я, Марья, и без плана такую надежду имею. Еще чего хочу тебе сказать: Маруся, ты там с маманей полегче.

— Да я разве ее тереблю?

— Не-е, не то. Она старого закалу. Ей главное, чтобы люди чего не сказали да в пример всей деревне ставили.

— Командириста больно. Всё туда да сюда. Не привыкну никак.

— Это она верх боится потерять в дому, чует в тебе напор. Молода ты, здорова, собой хороша, и любовь у нас по взаимности. Ей каково?

Про любовь Мария вроде бы пропустила, да не пропустила и ответила:

— Не нужон мне ее верх. Пусть держит.

Иван глядел, глядел на реку и произнес загадочно:

— Я тебе кое-чего…

— Чегой-то? — приняла его игру Мария.

— Да так, — Иван запустил руку в карман, вытащил тряпичный сверточек, стал не спеша развязывать узелки. Она сжала губы, перестала шить и смотрела то на сверточек, то на Ивана. Он размотал тряпицу, развернул газетный кусок и торжественно приподнял флакон, с тех самых пор лежавший в его вещевом мешке. Он протянул его жене. Она приняла, понюхала возле пробочки, обрадовалась знакомому запаху и для достоверности прочитала вслух надпись на этикетке:

— «Спар-та-ки-а-да», фабрика ТЭЖЭ, Москва!

Иван был доволен тем, что умудрился сохранить флакон и пронес его через серьезные испытания.

— Уважил, — произнесла она с благодарностью. — Спасибо.

— Раскупори. Не жалей, — великодушно предложил Иван.

— В дороге разлить можно, пусть так лежит, — завернула флакон в газетный обрывок, потом в тряпицу, а потом завязала Ивановыми узелками.

На следующий день кое-кто обратил внимание на то, что внешний вид Ивана Татьянникова претерпел заметные изменения: гимнастерка и ворот были подогнаны, обмотки не бахромились, и, главное, пилотка, хитро схваченная ниткой сзади, на голове не качалась. Да и весь он стал куда как стройнее…