— Что ж ты… пудовая?! Мы ж договорились.

— Ничего не пудовая, — ответил он довольно вразумительно. — Мы ему говорыли: «Небось наши. Которые танкисты». А вона: «Нет! — говорыт. — Бей гадов».

— А ленту кто ему подавал?

— Младший лейтенант и без второго номера могет. Он с пулеметом мастак! — Первый номер явно гордился своим командиром.

— Ты что ж, не слыхал, как мы свистели и орали?

— Как не слыхал? А воны: «Нет, — говорят, — увласовцы бляцки. Прувакация, — говорыт».

И вот тут в отдалении я увидел явление, к пехоте особого отношения не имеющее, — это старший сержант Корсаков и ефрейтор Повель (как это я о них напрочь забыл?) стояли поодаль как сироты на рождество! Весь раж, вся злоба к пехоте мигом улетучились — я почувствовал себя просто близким родственником младшему лейтенанту, похлопал его по плечу, по малость окровавленному лицу и подарил ему свой индпакет.

— Ладно, — сказал я, — что было, то прошло. Не сердись. И пей меньше. А стреляешь из пулемета одурительно!..

Младший лейтенант утирался, как-то странно хлюпал и хотел что-то объяснить, но я уже смотрел на своих героев. Оба, в этом не было сомнения, не прибежали, не примчались на помощь, а отсиделись, чтобы не вмазаться в какой-нибудь рискованный переплет. А может быть, приняли «максим» за вражеский пулемет? Хотя надо быть глухой тетерей, чтобы не услышать разницы между нашим размеренным «максимом» и немецким бешеным машиненгевером.

— Товарищ гвардии… — бодро начал докладывать Корсаков.

Ему хоть что в глаза, а он: «Божья роса!»

— В хату! Оба! — Мне не хотелось при пехотинцах начинать с ними этот дерьмовый разговор.

Родных подонков как ветром сдуло. Тимофей подал мне руку и помог выбраться из окопа. Вот на этот пустяк у меня как раз сил и не хватило, я поскользнулся и упал.

— Ладно, — сказал младший лейтенант, — квиты. И пошел степенно по траншее, его солдаты стали разбредаться по норам.

— Погоди. — Я сообщил ему, что старшина Теплухин только что (пока мы тут крестили друг друга) занял тот край села. — Гляди не прострели его.

— Что я, псих, что ли? — еле выговорил младший лейтенант.

Он утирался ветошью, которую ему дали пулеметчики, а мой подарок упрятал глубоко в карман. Запасливый.

Во дворе у бабули Тимофей отдал карабин, ремень с патронташем и кольцо от гранаты Иванову. Иванов вернул ему немецкий ремень, кольцо от гранаты и торбу, как обещал.

— На память, — усмехнулся он.

— Вон она моя хата, на взгорье. За той, что развалена, — указал Тимофей. — Может, зайдете?.. Ну так я пошел?

— Иди, Тимофей. Тебе спасибо.

— Спасибо и вам.

Странное дело — трудно расставаться с человеком, если хоть сколько-нибудь провоевал вместе, да еще с толком… Тимофей шел в гору и не оглядывался. Целую жизнь ему так идти — мы не сможем забыть друг друга.

Я вообще благодарю судьбу за каждого, с кем мне повезло там, на войне.

Мне очень повезло с Ивановым-Пятым по прозвищу Танцор. Ведь о нем я ничего не знал. Никто прежде не сказал о нем ни хорошего, ни плохого слова.

И с Тимофеем повезло — сами посудите, каково бы нам было без него?.. И уже тогда мне стало наплевать на то, по какой причине он оказался «на территории, временно захваченной врагом». Нет, только не от трусости (вы же теперь сами знаете) и он не дезертир (не могло этого быть!). Таких, как Тимофей, в чернуху и безвыходность исстари загоняли не враги, а свои собственные дураки да предводители. А уж выбирались из разных дыр и ям они, как правило, самостоятельно. И вовсе не мое это дело судить да рядить во всякие сомнительные одежды таких, как Тимофей.

В хате ефрейтор Повель сидел за рацией и крутил ручки— делал вид, что работает. Я спросил:

— Где Корсаков?

Он резко поднялся, голова ушла в плечи (одно плечо выше другого), и выпалил:

— В сарае! — Радист не должен вставать перед командиром, если он работает на рации, а нормальный разведчик не тянется перед старшим, если у него все в порядке.

— Идите и вы туда.

Я выключил радиостанцию, распустил все ремни — спина болела, будто ее долго разламывали. Из темного угла появилась бабуся, я подозвал ее.

— Когда они вернулись в хату?

Бабка ткнула пальцем — ходики висели совсем низко, Я не поверил глазам и переспросил. Она показала снова, потом сказала:

— Да через пьятнадцать хвилин опосля тебя, касатик. Вот ты ушел — через пьятнадцать минуток воны и возвертались, — бабка смотрела на меня с тоской и состраданием, не такая уж она была несмышленая, как мне показалось вначале.

Такого оборота дела я не ожидал. Непонятно было, на что Корсаков мог рассчитывать? По средней норме трибунал, в лучшем случае «с заменой штрафбатом». Нет, Корсаков не был трусом. Надо быть очень смелым, чтобы решиться на такой трюк. Или он уже проделывал нечто подобное?.. И сходило с рук?.. А всего-то одна фраза: «Да кто тут вас проверит? Что скажете, то и будет».

Ну что поделаешь?! Такова была жизнь там, на войне… Не где-нибудь — «с оружием в руках», как принято говорить-отговариваться, а с заряженным и действующим оружием не только в руках, но и за пазухой, в ножнах, за голенищем, в гранатной сумке, так, чтобы видеть своего врага и сражаться с ним — лоб в лоб, — воевал каждый десятый из фронтовиков. Не больше. Даже в разведбате в самые трудные часы, когда любой боец на счету и еще двух-трех позарез не хватает, собственно в бою оказывалось сорок пять-пятьдесят человек. Это из трехсот-четырехсот! И вовсе не значит, что все остальные были ранены или убиты. Они сюда, к месту боя, по разным причинам не добрались. Так сложились обстоятельства. И причины почти всегда были уважительные. Но почему-то те, что добрались и ведут бой, — это всегда были одни и те же. Можете их не искать в тылах — они здесь. Или в госпитале. Если не убиты. Это те, которым всегда было немножко стыдно, им казалось, что они куда-то не успели, не дошли, чего-то недодали, чтоб их долю (упаси и не допусти!) кто-нибудь не взвалил бы на свои плечи. У этой совести свой особый удельный вес. Было в этом нечто такое, что делало людей выше представшей перед ними действительности.

— Идите-ка сюда. Оружие оставьте… Сядьте.

Он сел пружинисто-напряженно на то самое место, где сидел перед вечером так вальяжно.

— Как это вам удалось вернуться в хату ровно через пятнадцать минут после нашего ухода?

Похоже, он нимало не смутился:

— Можете спросить у ефрейтора Повеля…

— Да ну его…

— Значит, следили, когда мы уйдем из хаты? Здорово! — он хотел вскочить.

— Сидеть!

Нет, ему не надо давать трепыхаться и раздувать ноздри, пусть лучше сидит.

— Я прошу все это разобрать в присутствии моего командира роты… — Он все еще старался выглядеть.

— Зачем? Вы же меня подвели, а не его.

— Бабка не свидетель, — еле выговорил он.

— А мы не в трибунале.

Усталость всей ночи навалилась на меня.

— Не пойму, на что вы рассчитывали?

— Да? На что?! — он ухватился за мой вопрос.

— … Что мы вообще оттуда не вернемся.

— Ну, это через край! — проговорил он и, видимо, решил переменить весь тон разговора. — Может, я в чем-нибудь, с вашей точки зрения, и виноват… Но не надо делать из меня преступника. У меня свой счет и свои плюсы, — он так и сказал — «плюсы». — Есть! Есть! Я в тылах не ошиваюсь. Вот и сейчас… Я здесь. С вами, а не… Кажется, впереди наших войск нет?!

— Уже есть, — я вспомнил старшину Теплухина и остатки его роты.

— Ну хорошо. Я не против… Вы скажете, что мы не постреляли там в болоте?.. А надо было стрелять?.. Вам же на пользу — не надо! Может быть, если бы постреляли— вы бы как раз и не вернулись… — я даже растерялся, как складно у него все получалось — Вы требовали отвлечения противника? Отвлечение и так было. Ну, может, чуть позже. А может, и в самый раз. Притом настоящее отвлечение, не липовое… Кто знает? Здесь не разберешь… Вот он я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — я тут, товарищ гвардии лейтенант. Тут!.. Но лезть за вами во всякую дыру — не должен. Вы вольны… Куда вздумается… По приказу я тоже пойду. А если есть люфт?.. Имею право выбирать…