– Пускай очнутся, – понял его немой вопрос Черенков.

Они сосредоточенно дымили цигарками.

Послышался слабый стон. Уля Громова, опираясь о стену, с трудом поднялась, неверными движениям рук оправила юбку.

– Очухалась? – подошел к ней Черенков. – Будешь теперь знать, как распускать язык!

Уля с ненавистью посмотрела на него.

– Не для того я боролась с вами, чтобы потом просить у вас прощения! – четко и внятно проговорила она.

– Ты еще пожалеешь об этом! – бледнея от злости, с присвистом выдохнул Черенков.

– Я жалею только об одном – что мало успела сделать!

Весь день Подтынный ходил по кабинетам, и всюду полицаи и жандармы допрашивали арестованных. Их водили на допрос по одному, по двое, целыми группами. В бараке то и дело слышались злобная ругань и свист плетей.

В одной из комнат Захаров с большим знанием дела, выбирая для ударов наиболее уязвимые места, истязал рослого, крепкого, как дубок, паренька. Слабый здоровьем, тщедушный Захаров быстро уставал, часто присаживался, чтобы перевести дыхание. В такие минуты паренек отрывал голову от скамьи, к которой был привязан, смотрел на Захарова своими чистыми, как летнее небо, глазами, спрашивал с мягким украинским выговором:

– Та за шо ж це вы мене, га?

– Молчи, хохлюга! – зло отдувался Захаров. – Вроде ты не знаешь…

– Та, ей-богу, не знаю! – чистосердечно вскрикивал паренек. – Ничого такого не робыв…

– Врешь! В «Молодую гвардию» вступал? Вступал. Листовки расклеивал? Расклеивал. У нас список имеется. И твоя фамилия там значится – Василий Пирожок.

Паренек, незлобиво поругиваясь, крутил могучей, жилистой шеей:

– Тю, черт зна шо! Якыйсь дурень напысав там, а у мэнэ тэпэр шкура трищыть… Вы, дядьку, хоч нэ дуже налягайтэ, бо цэ ж мэни ще довго прийдэться у вас сыдить. Та й сэбэ пожалийтэ – он уже у вас очи рогом лизуть.

Взбешенный Захаров снова хватался за плеть…

Кулешов успел допросить уже более десяти молодогвардейцев. Ни один из них не признался в принадлежности к подпольной организации, не назвал своих товарищей. Кулешов устраивал очные ставки, пробовал уличить допрашиваемых во лжи, задавал провокационные вопросы, заверял, что, назвав своих сообщников, арестованные немедленно получат полную свободу. Ничего не помогло.

Тогда он пошел на хитрость: сочинил фиктивные показания, якобы полученные от подпольщиков, и стал подсовывать их допрашиваемым. Допросив Бориса Главана и ничего не добившись, он через час снова вызвал его к себе, сунул под нос исписанную бумажку:

– Вот ты все скрываешь, от всего отказываешься… А теперь что скажешь? Читай, что здесь написано: «Признаюсь, что вместе с Борисом Главаном участвовал в нападении на лагерь военнопленных. Главан был руководителем группы, я видел, как он убил немецкого часового». Это дружок твой, Толька Попов, рассказал. Прижали его как следует, он и не выдержал, во всем сознался. Вон и подпись его, узнаешь? Видишь, ты их покрываешь, а они тебя с головой продали…

Черный как жук Главан помолчал с минуту, что-то соображая, потом вытаращил блестящие, похожие на сливы глаза:

– Какой дружок? Ничего не понимаю… Я здесь всего четыре месяца живу, почти никого не знаю. Я ж говорил – родился и вырос в Молдавии, в Красной Армии служил переводчиком, а потом попал в окружение и пришел в Краснодон. Ни с кем не успел еще и познакомиться…

– Так-таки и не успел?.. – прошипел Кулешов. – Подумаешь, четыре месяца! А много ли вам надо, чтоб спеться. Ну, давай живо выкладывай – кто еще участвовал в нападении на лагерь?

– Какой лагерь? – снова удивился Главан. – Что вы мне голову морочите?

– Ты мне дурочку не валяй! – вспылил Кулешов. – Будешь говорить или нет? – и повернулся к стоявшим наготове полицаям. – Возьмите его, прочистите еще раз мозги! Может, вспомнит…

Подтынный присутствовал при допросах, всматривался в лица молодогвардейцев, и глухая злоба, душившая его еще в дни безуспешных розысков таинственных подпольщиков, перерастала в лютую, слепую ярость. Его бесило, что так долго дурачившие и пугавшие всю полицию подпольщики оказались в большинстве своем зелеными мальчишками и девчонками и что они и сейчас, попав в лапы полиции, держатся смело и даже дерзко. Он не мог понять, откуда у них столько выдержки и бесстрашия, и это вызывало в нем ярость.

– У вас, Подтынный, цепкая память. Но вы почему-то забыли упомянуть, что вскоре после ареста молодогвардейцев вам было присвоено немецкое воинское звание фельдфебеля.

– Вам и это известно… – вырвалось у Подтыиного.

– Мы располагаем всеми данными о вашей деятельности в оккупированном городе, – сухо сказал следователь. – Учтите, в вашем положении самое лучшее – говорить правду, всю правду.

– Да, да, я понимаю…

Помолчав немного, Подтынный снова заговорил:

– Мы делали все возможное, чтобы заставить молодогвардейцев дать показания, но они ни в чем не сознавались. Тем временем Зонсу удалось узнать еще несколько фамилий людей, которых подозревали в принадлежности к подпольной организации. Их всех арестовали. И снова начались допросы.

СНОВА ДОПРОСЫ

Краснодон – городок небольшой. Весть о ночных арестах разнеслась по нему быстрее ветра. Скоро не было в городе человека, который не знал бы о страшном событии.

С утра стягивались к серому бараку угрюмо-молчаливые вереницы людей. Шли родители арестованных в надежде узнать что-нибудь о судьбе своих детей, соседи, знакомые и незнакомые. Толпились на небольшой площади перед бараком, напряженно вслушивались, стараясь уловить каждый шорох, каждый звук, возникавший за слепыми, перечерченными проволокой окнами. Иногда оттуда доносились приглушенные стоны, страшные вопли. Тогда толпа подвигалась ближе к бараку, матери, заламывая руки, бросались к полицаю, хмуро стоявшему у двери.

– Доченька! Доченька моя там… Пустите! То-сенька-а-а!

– Ироды! Душегубы проклятые, что вы делаете!.. Полицай, опасливо косясь на тревожно гудящую толпу, щелкал затвором винтовки:

– Разойдись! Кому сказано – не подходи! Уйди, бабка, не велено подпускать!

– Хоть передачу возьмите! Раздетые они там, в одном белье…

– Ничего, не померзнут, – скалил зубы полицай. – Их там согреют…

Толпа то отступала, то снова тревожно подступала к бараку…

На третьи сутки Соликовский разрешил дежурному полицаю принимать передачи арестованным. Только тогда напряжение немного спало – значит, живы…

Слухи об арестах дошли и до Георгия Стаценко – сына бургомистра. Он учился в школе имени Горького, хорошо знал Олега Кошевого, Ваню Земнухова, Жору Арутюнянца, Василия Левашова, Васю Пирожка, хотя и не дружил с ними – он был на несколько лет старше, потому что дважды оставался на второй год. В 1941 году Георгий был призван в армию, но как только началась война, дезертировал и укрывался под крылышком отца до прихода немцев. В оккупированном городе он слонялся целыми днями по улицам, иногда встречался со своими бывшими соучениками и кое-что знал про их тайные сходки.

Весть об аресте Георгий воспринял как должное: «Доигрались!» Из любопытства он тоже отправился к зданию полиции и по дороге неожиданно столкнулся с Жорой Арутюнянцем.

– Ты еще на воле?

Жора невозмутимо пожал плечами и прошел мимо.

Дома за обедом отец Стаценко рассказывал последние новости:

– Соликовский приходил в горуправу. Говорит, надо новое помещение под тюрьму подобрать – некуда сажать арестованных. Господи, как хорошо, что их всех повыловили! Сколько бы еще бед натворили!..

Георгий фыркнул в тарелку:

– Ну уж всех! Многие еще на воле гуляют…

– Что ты болтаешь! – встревожился отец. – Тебе что-нибудь известно?

– Кое-что… – многозначительно ухмыльнулся Георгий.

Через несколько минут бургомистр сидел в кабинете Зонса и взволнованно говорил:

– Их надо немедленно арестовать… Сын утверждает, что они наверняка состоят в этой банде. Вот посмотрите, кого он подозревает…