Соликовский не удержался и ткнул кулаком в Ванино лицо. Он еще не остыл после расправы над Третьякевичем. Зонс остановил его.

– Может, ты назовешь нам, кто прятал оружие? – снова повернулся он к Ване. – Если не знаешь фамилий, опиши, какие они из себя.

И Ваня опять улыбнулся, явно насмехаясь над Зонсом, как будто даже удивляясь его долгому терпению:

– Так у меня ж слабое зрение! Я ничего и никого не вижу…

Зонс махнул рукой Соликовскому, словно спускал с цепи давно рвущуюся бешеную собаку. Соликовский и в самом деле походил в этот момент на разъяренного пса. Оскалив зубы, он накинулся на Ваню…

Два часа продолжался допрос Земнухова. Несколько раз Ваня терял сознание; его окатывали водой и снова избивали до беспамятства, тщетно пытаясь вырвать хоть одно слово…

Когда полуживого, снова потерявшего сознание Земнухова выволокли из камеры, Соликовский закурил и, взглянув на стоявшего у окна Подтынного, усмехнулся:

– Видал, героев из себя корчат…

– Да уж вышколили их, – ощерив зубы, отозвался Подтынный. – Воспитали…

– Ничего, побудут у нас – поумнеют. Ты вот что, – Соликовский, левой рукой застегнув ворот рубашки, хотел было отвернуть засученные рукава, но раздумал, – иди сейчас к себе, передай участок… ну хотя бы Зимину. А с завтрашнего утра приступай к новым обязанностям. Заместителем моим будешь, понял? Поможешь тут…

Покровительственно похлопав по плечу Подтынного, он ткнул в пепельницу сигарету, придавил ее прокуренным пальцем и крикнул:

– Фомина сюда!

Это было похоже на какую-то страшную кровавую игру. Молодогвардейцы упорно, вызывающе молчали, и это упорство больше всего бесило гитлеровцев. В сущности, Зонса не так уж волновала судьба пропавшего оружия – его поражала чудовищная стойкость этих еще совсем молодых людей, и он тоже упорно продолжал избивать их, добиваясь только одного-чтобы они заговорили. К вечеру и Зонс и Соликовский окончательно выбились из сил. Зонс вызвал двух жандармов и, усевшись на диван, приказал им избивать арестованных. Жандармы механически стегали их плетьми, а Зонс продолжал задавать одни и те же вопросы, заранее зная, что ответа на них он не услышит.

Так продолжалось до глубокой ночи…

Утром Подтынный, тщательно выбритый, скрипя начищенными до блеска сапогами, вошел в отведенный ему кабинет и деловито осмотрелся. Сняв шинель, повесил ее в угол, подошел к столу, зачем-то передвинул его поближе к окну, уселся… Он не совсем четко представлял себе, в чем будут заключаться его новые обязанности, а получить инструктаж было не у кого – Соликовский еще не появлялся.

Посидев несколько минут за столом и ничего не придумав, Подтынный решил пройтись по кабинетам.

Соседнюю комнату занимал следователь Кулешов. Увидев Подтынного, он обрадованно засуетился, вежливо подвинул стул, быстро затараторил:

– Садитесь, садитесь, пожалуйста! Да-да, мы знаем, Василий Александрович сообщил. Очень приятно, разрешите поздравить вас, так сказать. Я очень рад, поверьте, очень рад!.. А Василий Александрович еще не пришел. Конечно, такая нагрузка, столько работы… – Он перегнулся через стол, перешел на шепот: – Господин Зонс был уже, забрал к себе на допрос оттуда, снизу, там коммунисты… Господин Зонс их сам допрашивает. А нам приказал вот этими заняться. Вы разрешите продолжить?

Кулешов вскочил из-за стола, мелкими шажками подбежал к окну и неожиданно взвизгнул:

– Ты будешь говорить, паршивец?! Я тебя спра-а-шиваю – будешь?

Подтынный посмотрел в угол, куда кричал Кулешов, и увидел там белоголового юношу со связанными руками, в изодранной в клочья рубашке. Он стоял, опершись спиной на шершавую, плохо оштукатуренную стену. Из разбитого носа темным ручейком текла кровь.

Подтынный узнал в нем Анатолия Попова.

– Подумайте только, – изумленно всплеснул руками Кулешов, – целый час бьюсь! И это мой крестник! У-у-у, сталинец!

Он неловко, по-женски хлестнул ладонью по лицу Анатолия.

Подтынный властно отстранил Кулешова, схватил Анатолия за грудь, встряхнул так, что стукнули зубы. Приблизившись к Анатолию, недобро спросил:

– Узнаешь?

Не дожидаясь ответа, стукнул кулаком в висок, носком своего начищенного сапога пнул Анатолия в худой, белевший сквозь разорванную рубаху живот. Анатолий глухо охнул, согнулся, ничком рухнул на пол…

Подтынный долго сек нагайкой Анатолия. Потом передал плеть Кулешову, хладнокровно приказал:

– Продолжай…

Кулешов послушно схватил плеть. Подтынный, одернув гимнастерку, вышел.

Коридор был наполнен смрадным, едким дымом, сизой поволокой стелившимся под потолком. Стоящая здесь старая печь-голландка нещадно дымила. У раскрытой двери в камеру угрюмо сидел молодой полицай, подперев кулаком щеку. Увидев Подтынного, он медленно встал. Из камеры слышался громкий детский плач.

– Почему здесь дети? – удивленно спросил Подтынный.

– Так вот же, в залог взяли, – невесело пояснил полицай. – Кого не поймали, так родителей ихних и с малыми детьми посадили… – И тихо добавил: – Зря… Детишков-то не надо бы…

– Закрой дверь! – сухо бросил Подтынный. Неожиданно донеслось:

– Приведите Иванихину!

Подтынный живо представил себе давнишнюю свою знакомую, сероглазую медсестру, когда-то делавшую ему перевязку. Сейчас будут ее допрашивать. Первым его движением было уйти, укрыться в своем кабинете. Но ему захотелось снова увидеть Иванихину. Он направился к Черенкову.

В кабинете Черенкова, боком к столу, сидела Ульяна Громова. Плоскогрудый Черенков, морща шишковатый лоб и пощипывая короткие – ежиком – усики, хмуро задавал ей вопросы, и она отвечала односложно и сдержанно, не поворачивая головы:

– Кто помогал тебе распространять листовки?

– Никто.

– Назови членов организации?

– Не задавайте лишних вопросов.

– Иванихина присутствовала на ваших собраниях?

– Я такой не знаю.

В голосе Черенкова зазвучала издевка.

– Не знаешь? Сейчас я вас познакомлю…

Повернув голову к появившейся в дверях белокурой худенькой девушке, Черенков отрывисто скомандовал:

– Подойди сюда. Сядь.

Подтынный с удивлением посмотрел на девушку. Он видел ее впервые. Заметив это, Черенков объяснил:

– Их двое. Это младшая, Лилия. Старшую Соликовский вчера сам… – И снова повернулся к девушкам: – Ну, что же вы? Поздоровайтесь.

Девушки взглянули друг на друга, молча отвернулись.

– Напрасно вы отпираетесь, – повысив голос, сказал Черенков. – Все равно…

Он недоговорил, распахнулась дверь, и вошел Соликовский. Он был пьян, сняв френч, пошатываясь, подошел к девушкам.

– Ну-с, красавицы, так кто вам приказывал писать и расклеивать по городу листовки? – Он остановился около Лили Иванихиной. – Говори ты!

Лиля молча пожала плечами. Соликовский круто повернулся к Громовой.

– Ты?!

– Мне никто не приказывал, – спокойно и громко ответила Уля. Выпрямившись, она глянула в глаза Соликовскому: – Это было почетное задание, и я выполняла его с большой радостью.

– Отвечай на вопрос! – взревел Соликовский. Громова еще раз взглянула на него и, так же как Лиля, пожала плечами.

– Я все сказала.

Соликовский ударил ее по лицу.

Побледнев, Уля выпрямилась, гордо откинув голову, заложила руки за спину. Лиля тоже встала.

– А ну… Скидайте свои лохмотья! Быстро! – Соликовский рванул на Громовой юбку, цинично выругавшись. Уля уперлась руками в его грудь, прошептала землистыми губами:

– Не смей!.. Подлец!..

Обхватив Улю, Соликовский валил ее на пол. Повернувшись к полицаям, крикнул:

– Подтынный! И ты, Черенков! Чего стоите?

Соликовский долго сек плетью обнаженные девичьи тела. Девушки сначала глухо стонали, потом затихли.

Соликовский бросил плеть, не спеша натянул френч и закурил. Уходя, сказал Черенкову:

– Продолжай допрос. Секи, пока не дознаешься.

Черенков взял плеть, повертел ее в руках, рассматривая замысловатый узор на короткой рукояти. Подтынный выжидающе смотрел на него. Он уже входил в роль заместителя Соликовского.