— Мы весьма сожалеем, госпожа, но приказ есть приказ.

— Какой приказ? Я издаю приказы, только для коммунистических домов! Что вам здесь нужно? — закричал из соседней комнаты поручик и распахнул дверь.

На пороге они увидели высокого молодого человека с всклокоченными волосами, одетого в полосатую пижаму.

— Тебя-то нам и надо, поручик! Руки вверх! — крикнул Гаравко, направляя на него пистолет. То же самое сделал и Душко.

— Меня?! — изумился тот.

— Тебя! А вы, госпожа, помолчите, а то уложим его на ваших глазах! — воскликнул Гаравко.

Мать и сын испуганно переглянулись.

— Кто ты такой? Что тебе надо? — спросил поручик.

— А ты не боишься партизан, Раде? — ухмыльнулся Душко и подтолкнул поручика винтовкой. — Руки вверх, и ни слова!

Поручик задрожал и приподнял руки. Мать молчала.

— Выше руки! — крикнул Гаравко и прошел в соседнюю комнату. Оттуда он тотчас же возвратился, неся в руках пистолет и гранаты.

— Ты был в восьмом, а я в шестом классе. Значит, все-таки знакомы. Госпожа, принесите ему одежду, — спокойно приказал Душко. Мать всхлипнула. Она хотела обнять Душко, но он оттолкнул ее. Не дожидаясь матери, Гаравко принес офицерскую форму и ботинки и, осмотрев карманы, приказал поручику одеваться. Пока тот одевался, мать, захлебываясь от слез, молила, чтобы они не уводили сына.

— Что вы плачете, госпожа? Можно ли допустить, чтобы вы, пережив оккупацию, не узнали, как все это выглядит, как хватают людей ночью прямо из постели? Можно ли допустить, чтобы вы так и не испытали горя матерей, чьих детей ваш сын ночью уводит в гестапо? Можно ли допустить, чтобы ваш сын и впредь бил по лицу рукояткой револьвера беззащитных женщин? — Душко хотелось обрушить на нее весь свой гнев.

Гаравко одернул его.

— Вы же школьные товарищи, дорогие дети… Разве можете вы убивать один другого? Сыновья мои, смилуйтесь, ведь он у меня один… И у вас есть матери. У меня вся жизнь в нем… — заклинала мать, ползая на коленях и обнимая ноги Душко.

Душко отталкивал ее. Сочувствие материнскому горю боролось в нем с ненавистью и презрением к ней.

— Вам незачем плакать о сыне-предателе! Плюньте на него и прокляните молоко, которым вы его вскормили.

— Я не могу… Моя кровь… Мое дитя… У меня все в нем… Простите его, умоляю вас… — рыдала мать.

«Плачь! Плачь!.. Умри от горя, чтобы сербская мать никогда больше не родила предателя», — говорил сам себе Душко. Гаравко толстым шпагатом связал сзади руки поручика.

— Я готов! — сказал тот.

Мать повисла у него на шее.

— Не отдам тебя, сынок мой!.. Не отдам!

— Мать, будь мужественной! Передай привет моим товарищам. Прощай!

Она рухнула на пол и запричитала:

— Пусть тебя хранят бог и слава наша…

Они вывели его и пошли по улице,

— На помощь! Партизаны повели Раде-е-е-е… — кричала вслед им женщина.

Вскоре в одном из переулков раздался одинокий выстрел.

…Вуксан и Шиля с трудом пробирались к своей цели. Чем дальше углублялись они в центр города, тем больше встречали патрулей. Каждую минуту приходилось укрываться в воротах, прятаться в тени домов.

Выйдя на площадь, где находились гараж и склад горючего, построенный немцами, они столкнулись с болгарским патрулем. Спрятаться было некуда. Пошли прямо навстречу. Проходя, Шиля им бросил:

— Здравей, камарад!

Болгары что-то весело ответили и свернули в улицу. Вуксан и Шиля пошли медленнее. Часы на церкви пробили полночь. Возле входа в гараж, под фонарем, прохаживался часовой. Он был в тулупе и каске, ручной пулемет держал у пояса, наготове. Они сделали вид, что хотят пройти мимо. Сердце Вуксана билось. Часовой взглянул на них и повернулся, продолжая прогуливаться. Вуксан остановился, оглянулся на площадь и, немного сутулясь, быстро направился к часовому. Метрах в десяти от него он остановился и, не целясь, дал очередь.

— Бросай! — крикнул он Шиле.

Они быстро выхватили осколочные гранаты, стукнули их о приклады, побежали, перебросили их через каменную ограду и упали в снег. Один за другим раздались четыре взрыва, и тотчас же в небо рванулось синее пламя. Они вскочили и кинулись бежать через площадь. Снова раздался взрыв, прерывистый и тупой, как будто откашливалась сама земля. Воздушная волна повалила их в снег. В соседних домах со звоном посыпались стекла. Несколько минут они лежали оглушенные. Шиля очнулся первым, он растолкал Вуксана, помог ему подняться, и они снова пустились бежать.

Гараж горел, в небе полыхал огонь; смрадный дым наполнял площадь и город, а глухие взрывы раздавались один за другим. Фонари погасли. В городе в разных местах надрывно, угрожающе завыла сирена, а на окраинах затарахтели пулеметы.

Вуксан и Шиля пересекли две-три улицы и, выбившись из сил, влетели в какой-то двор. Шиля забрался на забор и оттуда на крышу низенького сарайчика и, запыхавшись, проговорил:

— Смотри, как здорово горит…

— Хорошо… Попомнят нас… — поддержал друга Вуксан, продолжая сидеть в снегу. В голове у него мутилось, ему было не по себе.

Взрывы становились реже и глуше. По улице мчались бронемашины, танки и грузовики, набитые солдатами. Сирены попрежнему выли. Пахло бензином и нефтью. Пламя полыхало высоко в небо, и его отблески плясали на снегу.

— Вот такое дело я люблю… Посмотри, сколько дыму! — сказал Шиля.

— Идем!

— Подожди. Охота посмотреть, как паникуют немцы. Смотри, смотри! Поди, весь город сгорит.

— Пускай сгорит!.. — возбужденно сказал Вуксан и поднялся.

По улице мимо них прогрохотал танк, стреляя из пулемета. Они вышли за ворота и побежали вслед за ним.

36

После прорыва с Гледича Павле два дня маневрировал, избегая открытых столкновений, и ждал, когда Максим подготовит переправу через Мораву. Обстоятельства в этом районе ухудшались. Немцы получили подкрепление и, обосновавшись в нескольких пунктах, прочесывали леса и устраивали по селам облавы. На стенах сельских лавочек были расклеены голубые бумажки, в которых немецкое командование коротко извещало о сожжении села под Гледичем и грозилось расплатой. Кроме детей, никто не читал этих объявлений. Крестьяне суеверно отводили от них глаза, но в переулках долго шептались о том, что там было написано. Четники, будто втайне от немцев, возвращались в села и по ночам вырезали целые семьи партизан. Они убивали каждого, кто чем-либо досадил им во время их отсутствия. Резня, которую устраивали четники, и угрозы со стороны немцев совсем запугали народ. Крестьяне убегали, когда партизаны приходили ночью за продовольствием, а некоторые даже доносили о них немцам. Те же, кому удавалось ускользнуть от четников, блуждали по лесам и примыкали к партизанам.

На третью ночь после прорыва партизаны спустились в село за провизией. Крестьяне рассказали Вуку, что в Грабовице находится штаб четнического корпуса и что туда стягиваются бригады из Гружи и Темнича. Вук тотчас же предложил внезапно напасть на штаб. Павле противился этому. По его сведениям, четников было около шести сотен. Павле не хотелось вступать в бой с численно превосходящим противником. Пришлось бы не только рисковать и идти на очевидные потери, но и серьезно затруднить предстоящую переброску отряда через Мораву, которую он намеревался произвести следующей ночью. Но Вук решительно настаивал на нападении и сердился на Павле за его излишнюю осторожность.

Они сидели вдвоем в комнате и ужинали. Павле слушал Вука невнимательно; он никак не мог согласиться с ним. Однако после долгого разговора и настойчивых просьб Вука Павле все-таки решился. Вук с воодушевлением и легкостью изображал предстоящую операцию, рисуя на столе вилкой направления атаки и маршрут отхода. Его уверенность несколько успокоила Павле.

Поужинав, Вук вышел из дому и скомандовал марш. Партизаны начали быстро подниматься по склону. Снег был рыхлый, небо все в облаках, как перед дождем. После трех часов ускоренного марша колонна перевалила на противоположную сторону и оказалась над самой Грабовицей. Остановились. Вук подозвал к себе Павле.