Он взял скребницу и принялся чистить и тереть лошадь так усердно, словно массировал старого респектабельного господина. Они уже девятый год вместе служили в Гилье.

На кухне в плите потрескивали еловые поленья; огонь бросал неровные красноватые отсветы на только что вычищенный медный котел и жестяную посуду, развешанную на стенах и похожую на таинственные щиты и гербы.

Долговязый Ула уютно сидел у стола и с аппетитом ужинал. В этот праздничный вечер его угостили хлебом с маслом, свининой, пирогом с пряностями и солониной. Кроме этого Турбьёрг спустилась в погреб и нацедила ему целый кувшин жидкого пива.

Ула привез от фогта немало сведений. Будто бы Тинка сразу по приезде в свой новый дом пошла на кухню и хотела взять хозяйство в свои руки, но не тут-то было. Старая фрекен Гюльке и слышать не желала о том, чтобы отдать кому-либо бразды правления. Она прямехонько направилась к брату и так долго его пилила, что в конце концов он покорился ее воле.

Вечером фогт, усевшись на кушетку, ласково заговорил со своей молодой женой. Горничная Берет сама слышала, как он сказал, что ему хотелось бы сохранить ее всецело для себя и что она не должна обременять себя никакими заботами, никакой работой по дому. Да, так он и сказал, этот старый волк! Теперь-то понятно, зачем он все ездил к нам в прошлом году!

— И, таким образом, — продолжал рассказывать Ула, причмокивая, — молодая госпожа сразу избавилась и от забот и от положения хозяйки. — И он сделал себе еще один бутерброд с мясом.

— Да, Ула, бесполезно пытаться выбраться из силка, если ты угодил в него головой.

Тем временем мать в столовой при мигающем свете печки разглядывала полученную почту. Помимо журналов, газет и каких-то служебных бумаг, там было еще письмо от тети Алетте.

Она зажгла свечу и принялась читать.

Удачно получилось, что Йегера нет дома. Его лучше не посвящать в такого рода дела.

«Дорогая Гитта!

Пользуюсь рождественскими праздниками, чтобы сообщить тебе мои мысли и наблюдения относительно Ингер-Юханны. Не буду отрицать, что я испытываю к ней живой интерес — даже больший, чем хотелось бы. Оно и понятно. Ведь мы не можем равнодушно смотреть на бутон цветка, что стоит у нас на окне, и с напряжением ждем, когда он распустится. Тем более нас должно волновать созерцание юного существа, которое стоит на пороге своего цветения: вот-вот раскроется этот бесценный бутон, и вместе с тем решится его судьба. Следить за этим — занятие куда более захватывающее, чем читать романы. Ведь тут мы созерцаем нечто значительно более глубокое, чем все, что создано человеческой фантазией, нечто бесконечно богатое и прекрасное — творение всевышнего.

Да, дорогая Гитта, Ингер-Юханна интересует меня настолько, что мое старое сердце замирает, когда я думаю о том, что ее ждет впереди, о том, как легко может оборваться нить ее судьбы, о том, что от минутного ослепления зависит счастье всей ее жизни.

Почему в природе все так устроено, что столько молодых сердец готовы погибнуть или роковым образом ошибиться при этом выборе? А может, это испытание и есть пробный камень, без которого нельзя достигнуть совершенного развития? Кто в состоянии прочитать руны природы?

Я уповаю только на силу личности, которая есть в Ингер-Юханне, на то душевное богатство, которое в ней заложено и которое поможет ей в решительный час сделать свой выбор.

Все, что я тебе пишу, вырывается из моего сердца, словно тяжелый стон, потому что я со все растущим страхом чувствую, как колышется земля под ее ногами, и вижу, что твоя невестка умело оплетает ее своими сетями и при этом пускает в ход не ничтожные приманки, которыми Ингер-Юханна с легкостью могла бы пренебречь, а самые изысканные, неотразимые соблазны.

В самом деле, что может быть более заманчивым для ее порывистой, томящейся по деятельности натуры, чем блистательная перспектива развить заложенные в ней возможности и способности, найти для них применение? Я слыхала, будто англичане удят рыбу на искусственных, пестро раскрашенных мух. Рыболов опускает их на леске в воду, и рыба, прельстившись, заглатывает приманку. Мне кажется, что примерно таким же образом заманивает твоя невестка и Ингер-Юханну, соблазняя ее иллюзорными надеждами. Она даже не называет имени претендента на ее руку, с тем чтобы Ингер-Юханне казалось, будто она сама выбрала его. На днях я слышала, как губернаторша сказала совершенно равнодушно, словно невзначай, что Рённов, без сомнения, уже давно пытается приглядеть себе жену среди элиты нашего общества, но так и не смог ни на ком остановиться. Разве это не говорилось специально для того, чтобы подстегнуть честолюбие Ингер-Юханны, заставить ее действовать?

Быть может, я вообще не обратила бы внимания на это замечание, если бы не увидела, что оно произвело на Ингер-Юханну то впечатление, о котором твоя невестка могла только мечтать. Девушка стала после этого совсем рассеянная, погрузилась в свои мысли.

А ведь, собственно говоря, так просто выяснить, хочешь ты или нет отдать кому-то свое сердце. Для этого нужно ответить только на один вопрос: любишь ли ты или нет? А все остальное не имеет к этому, по сути дела, никакого отношения.

Самое ужасное и даже роковое заключается в том, что она внушила себе, будто сможет полюбить, считает себя обязанной полюбить, и думает, что в состоянии приказать своему неискушенному сердцу: „Ты никогда не должно пробудиться!“ Дорогая Гитта, а если оно все же пробудится потом, после всего… особенно при ее сильном, непокорном характере!..

Все это настолько тревожит меня, что я должна была тебе об этом написать. Поговорить с ней, указать ей на опасность столь же бессмысленно, как пытаться заставить слепого различать цвета. Она сможет внять тому, кто ее предостерегает, только если верит ему безоговорочно. Поэтому вмешаться должна ты, Гитта. Напиши ей».

Мать опустила письмо на колени; при свете свечи она казалась еще бледнее, а черты ее еще больше заострились.

Тетя Алетте, прекрасная тетя Алетте! Ей легко сохранять счастливую веру в то, что все на свете идет так, как должно идти! Она получила небольшое наследство, на которое и живет, ни от кого не завися. А вот — тут лицо матери приняло сухое, отчужденное выражение, — а вот не будь у нее этих четырех тысяч, если бы ей пришлось на старости лет зарабатывать себе на жизнь, искать себе место — например, как йомфру Йёргенсен у губернаторши, — она не писала бы таких прекраснодушных писем! И мать снова погрузилась в чтение:

«Я должна сообщить тебе еще ряд моих опасений, уже по другому вопросу, и боюсь, что ты сочтешь мое рождественское письмо чересчур печальным.

Речь идет о дорогом Йёргене, которому так трудно дается учение в гимназии. Можно только удивляться, что он сумел до сих пор удержаться в классе, и этим мы всецело обязаны студенту Грипу, который упорно и совершенно безвозмездно — он и слышать не хочет ни о какой плате — занимается с ним, помогая ему одолеть немецкую грамматику и латынь — эти страшные камни преткновения для мальчика.

И если я решила сообщить тебе мнение Грипа относительно Йергена, то исключительно потому, что полностью доверяю основательности его суждений. Грип говорит, что Йёрген ничуть не глупее других детей, совсем наоборот! Но только у него нет никакой склонности к абстрактному мышлению, а без этого науки не даются. Зато во всех практических делах Йёрген проявляет большие способности, смекалку и трезвый ум. Он ловок и находчив и, по мнению Грипа, мог бы стать великолепным ремесленником или даже механиком и достигнуть в этой области многого. Но если оставить мальчика в гимназии, то кроме огорчений, тяжелого труда и в высшей степени посредственных результатов ждать от него ничего не приходится, и это еще в лучшем случае, допустив, что мальчишке все же удастся кое-как, пусть ценой чудовищных мук, сдать экзамены.

Хотя я и не могу всецело согласиться со студентом Грипом, который, как мне кажется, высказывает по этому вопросу еще не вполне зрелые и несколько экстравагантые мысли, но все же скажу тебе, что Грип настоятельно советует послать Йёргена на учение в Англию или даже в Соединенные Штаты Америки, потому что только в этих странах ремесленник может занять достойное место в обществе.