Я же, со своей стороны, должна сознаться, что сама не знаю, рада ли я буду встрече с ним или нет. Пожалуй, и то и другое».

Фогт считал, что чем скорее и тише они отпразднуют свадьбу, тем будет лучше. Важно не давать повода к сплетням и пересудам, а перед свершившимся фактом ведь все умолкают.

Чтобы свадьба прошла как можно более незаметно, был выбран первый день после рождественских праздников. Лучше придумать было невозможно. К тому же фогту было удобнее передать дом новой хозяйке прямо с Нового года.

Конечно, с Катинкой обо всем советовались, но она всегда во всем соглашалась с отцом и говорила, что лучше всего поступить именно так, как он хочет.

Решение отпраздновать свадьбу в ближайшее время пришлось капитану по вкусу.

Что касается второго пункта, то, конечно, он в принципе был согласен с фогтом и матерью, что пышных торжеств устраивать не стоит, но чтобы такое радостное событие прошло уж совсем незаметно, втихомолку, словно в Гилье готовятся не свадьбу праздновать, а сидеть у одра больного, нет, это было противно его натуре. Все же хоть какой-то блеск придать этому событию было, по его мнению, просто необходимо. В этом он видел свой долг не только перед Тинкой, но и перед самим собой.

Вот почему капитан Йегер в канун рождества отправился на санях к старшему лейтенанту, а потом к адвокатам Шарфенбергу и Себелову с просьбой помочь ему уточнить отчет об обмерах местности, которые он сделал еще летом в связи с двумя тяжбами.

Если его спросят, верно ли, что его дочь собирается венчаться с фогтом, он сможет ответить на вопрос вопросом: не угодно ли им приехать к нему и воочию во всем убедиться? Правда, говоря откровенно, на свадьбу он приглашает только Риста да самых близких родственников, но… И тут он подмигнет: «Друг, я буду рад приветствовать тебя в своем доме на третий день рождества. Запомни — третий день рождества».

Капитан сам позаботился об угощении и напитках. Он подготовил целую батарею бутылок, — ведь на праздник могут явиться и незваные гости.

На рождество фогт прислал сани с подарками для Тинки. Тут были и шуба его покойной жены, подбитая беличьим мехом, и к ней муфта — все это йомфру Брун из пасторской усадьбы обновила и переделала для Тинки — и золотые часы с цепочкой, которые прежде тоже принадлежали жене фогта, ее серьги и кольца — фогт специально возил их в город к ювелиру, чтобы тот привел их в порядок и почистил, — и еще венская шаль, туалетная вода из лаванды и несметное количество перчаток.

В письме, приложенном к подаркам, он сообщал своей «дражайшей Тинке», что все его мысли обращены к ней, что скоро их свяжут крепкие узы и что она, как только переступит порог своего нового дома, найдет там еще много других вещей, которые, он надеется, придутся ей по вкусу, но посылать их сейчас в Гилье было бы неразумно, поскольку их вскорости придется увозить обратно.

Он сообщал также, что своих детей Балдриана и Вигго он на рождественские каникулы домой не вызвал, а отправил в Холместранн, к своему брату священнику, и выражал надежду, что она одобрит его действия.

За все годы службы долговязого Улы в Гилье никогда еще конюшня, лошади и упряжь так не сверкали. Когда утром в день свадьбы семейство Йегеров катило по дороге, направляясь в церковь, начищенная сбруя и бубенцы отливали серебром, а оба вороных блестели, словно напомаженные.

В первые сани был запряжен Воронок, и в них сидели капитан в волчьей дохе и Тинка в шубе и украшениях покойной жены фогта. Медвежья полость прикрывала им ноги. Во вторых санях ехали мать и Теа. Старым Вороным правил долговязый Ула, стоя на запятках.

Перед церковью выстроились унтер-офицеры и отдавали честь, а в церкви при появлении молодых встали уже сидевшие там в парадной форме лейтенанты Дунсакк, Фрисак, Кнебельсбергер и Кнобелаух.

Пусть фогт увидит, что все устроено не без блеска. Когда церемония окончилась, в Гилье потянулась такая длинная вереница саней, что фогту тут же пришлось распрощаться с намерением тихо отпраздновать свадьбу.

В первых санях ехал теперь капитан со своей супругой, а во вторых — молодые.

В Гилье гостей ждал свадебный стол.

Во время праздничного обеда все офицеры батальона, от самого молоденького лейтенанта до капитана, с такой чисто юношеской отвагой набросились на напитки, совершенно не страшась возможных последствий, что фогт невольно насторожился.

Все хотели выпить с молодыми, решительно все, и не раз.

Фогт сидел с довольным видом, слегка наклонив вперед крутолобую, полысевшую голову. Он говорил, тщательно взвешивая каждое слово, — просто из кожи вон лез, чтобы выражаться как можно более остроумно и вместе с тем соответственно своему положению.

По части разговоров он вообще был мастер, хотя и имел серьезного конкурента в лице полкового врача, шутки которого были всегда куда острее, но становились от тоста к тосту все более двусмысленными.

Но теперь маленькие, часто моргающие, подернутые поволокой глазки фогта принимали все более нежное выражение и были обращены только к молодой супруге.

Катинка обязательно должна попробовать этого торта и съесть хоть немного этого винного крема — ради него! Он больше не будет пить, если только ему удастся уклониться, — ради нее.

— Поверь мне: только, только ради тебя!

Шум не смолкал, пить продолжали до глубокой ночи. Уже при свете звезд и северного сияния стали разъезжаться первые сани. Ездоки, правда, ничего не соображали, но трезвые лошади уверенно везли их домой. А все, для кого нашлось место в доме, остались ночевать, чтобы на следующий день продолжать веселье.

Последние гости отбыли из Гилье только перед Новым годом, фогт с Катинкой тоже отправились к себе домой, и вскоре к ним поехали капитан и Теа, чтобы навестить их и встретить с ними Новый год.

И только тогда мать почувствовала, до чего она устала и измучена!

Только тогда, когда колесо, в котором она вертелась, как белка, день и ночь, вдруг остановилось и она оказалась одна на второй день нового года, она поняла, какую невероятную работу ей пришлось проделать за последнее время, какую тяжесть выдержали ее плечи: подготовка приданого, на которую ушла осень, потом все эти предсвадебные хлопоты, потом рождество и, наконец, сама свадьба. А вдобавок еще текущие заботы по дому, которые обременяют ее повседневно.

Сколько она себя помнила, она всегда работала… Мысли увели ее далеко-далеко назад, она словно распускала чулок — чем дольше думала о былом, тем длиннее становилась нить воспоминаний. Вот она лежит в постели после родов — да, видно, это было единственное время, когда она отдыхала…

Как давно это было…

Сумерки сгущались, мать сидела в углу кушетки, не прикасаясь к вязанью.

Аслака и девушек она отпустила к соседям на танцы, и в доме никого не было, кроме нее и старой Турбьёрг, которая устроилась на кухне с псалтырем на коленях и тихо напевала псалмы.

Вдруг во дворе зазвенели бубенцы, это вернулся долговязый Ула, — он отвозил на Вороном капитана к фогту.

Он отряхнул с себя снег в прихожей и приоткрыл дверь в столовую.

Когда он проезжал мимо почты, навстречу ему вышел почтмейстер и передал письма для капитана. И Ула протянул их матери.

— В котором часу вы вчера приехали? Теа не замерзла?

— Бог с вами! Мы приехали еще задолго до ужина. Молодая госпожа много раз наказывала вам кланяться. Вчера вечером она спустилась ко мне в конюшню и все гладила Вороного и хлопала его по спине… вроде как бы прощалась с ним.

Мать поднялась с места и сказала:

— Свечу для фонаря я там приготовила.

Долговязый Ула тут же исчез.

Еще запряженный в сани Вороной стоял перед конюшней и нетерпеливо ржал.

— Не хватало только, чтобы ты еще и ключ в замке повернул! — недовольно проворчал Ула, распрягая Вороного. Перекинув через руку сбрую и бубенцы, Ула повел лошадь в конюшню. — А Воронок тоже ржет! Знаешь, сегодня ты первый раз как следует поздоровался. А теперь подожди немного.