Упражнение Кардона демонстрирует, насколько это трудно сказать: «Да, я попал впросак», не прибегая к спасительному постскриптуму самооправданий. Просто сказать: «Я смазал удар по воротам с трех метров», а не «Я не попал по воротам, потому что меня ослепило солнце», или «Отвлекла пролетевшая птица», или «Дул сильный ветер», или «Я услышал перед ударом, как болельщик обозвал меня мазилой». Друг делился с нами, проведя целый день в школе вождения, что все, кто там был, рассказывая о нарушениях, за которые их туда направили, продемонстрировали удивительное единодушие: ни один из них не принял ответственность за нарушение правил движения на себя. У всех нашлись оправдания того, почему они превышали скорость, игнорировали знак «проезд запрещен», проехали на красный свет или сделали запрещенный разворот на 180 градусов. Его так утомил этот перечень фальшивых оправданий, что, когда пришла его очередь, ему стало неловко делать то же самое. Он сказал: «Я не остановился на красный свет. Я был абсолютно не прав, и меня поймали». На миг в комнате повисла тишина, а потом все одобрительно загудели, приветствуя сто честность.

Есть много хороших причин, чтобы признавать ошибки, начиная с простой вероятности того, что их, скорее всего, все равно обнаружат — ваши близкие, ваша компания, ваши коллеги, ваши враги, ваш биограф. У профессора психологии Боба Абельсона когда-то был аспирант, и у этого аспиранта была теория, которую он упрямо проверял в экспериментах, надеясь, что все же получит желанный результат. Наконец, Абельсон мягко сказал ему: «Вы предпочтете сами сейчас признать, что вы неправы, или подождете, пока это докажет кто-то другой?». Но есть много и позитивных причин для того, чтобы признавать ошибки. Вы будете больше нравиться другим людям. Кто-то другой сможет продолжить ваше дело, ваша ошибка может помочь кому-то другому найти решение проблемы. Дети поймут, что все иногда ошибаются, и даже взрослым приходится говорить: «Мне жаль, извините». И, если вы признаете ошибку еще тогда, когда она размером с желудь, ее будет легче исправить, чем, когда она вырастет до размеров дуба с крепкими корнями и широкой кроной.

Если отказываться от самооправданий и признавать ошибки так полезно для ума и взаимоотношений, почему большинство из нас этого не делает? Если мы так благодарны другим, когда они поступают подобным образом, почему мы сами не делаем этого чаще? Во-первых, мы этого не делаем, потому что, как мы видели, мы часто не осознаем, что нам это нужно сделать. Самооправдания включаются автоматически и подсознательно, защищая нас от диссонантного понимания, что мы сделали что-то не так. «Ошибка? Какая ошибка? Я не совершил ошибки… Дерево выпрыгнуло на дорогу прямо перед моим автомобилем… И о чем эго я должен сожалеть, в конце концов? Она начала это… Он украл это… Не моя вина». Во-вторых, Америка — это культура, страдающая фобией ошибок, культура, в которой ошибки связываются с некомпетентностью и глупостью. Так что, если люди осознают, что совершили ошибку, они часто не хотят в этом признаваться даже самим себе, потому что воспринимают такое признание, как доказательство того, что они — безнадежные идиоты. Если мы действительно хотим, чтобы больше людей принимали на себя ответственность за свои ошибки и старались их исправить, нам нужно устранить эти два указанных препятствия.

Когда мы проследили, как работают самооправдания в семье, в памяти, в психотерапии, в праве, в предубежденности, в конфликтах и в войнах, то получили два урока из теории диссонанса. Первый урок: способность уменьшать диссонанс помогает нам разнообразными способами, защищая наши убеждения, уверенность, решения, самоуважение и благополучие. Второй урок: эта способность может вызвать большую беду. Люди в этом случае выбирают саморазрушительный курс действий, чтобы подтвердить мудрость своих первоначальных решений. Они станут относиться к людям, которым уже нанесли ущерб, еще жестче, потому что убеждают себя в том, что их жертвы этого застуживают. Они будут в своей работе цепляться за устаревшие и иногда просто вредные процедуры. Они станут поддерживать мучителей и тиранов, которые на верной стороне — т. е., на их стороне. Люди, сомневающиеся в своих религиозных убеждениях, будут заставлять молчать и будут притеснять тех, кто не согласен с ними, потому что само существование таких несогласных людей вызывает у них сомнения и болезненный диссонанс.

Потребность уменьшить диссонанс — это универсальный психологический механизм, но это не означает, будто мы обречены на то, чтобы он контролировал нас. Возможно, люди и не жаждут изменяться, но у нас есть способность изменяться, и тот факт, что многие из наших самозащитных заблуждений и «слепых зон» встроены в механизмы работы мозга — это не оправдание для отказа от попыток измениться. Мозг сконструирован так, чтобы защищать наши убеждения и представления? Отлично — мозг также подталкивает нас к тому, чтобы есть много сахара, но ведь большинство из нас научилось с аппетитом есть и овощи, а не только пирожные. Мозг сконструирован так, чтобы мы испытывали вспышку гнева, когда на нас нападают? Отлично, но большинство из нас научилось считать до десяти, а потом находить альтернативы простому решению наброситься на другого парня с дубиной. Понимание того, как работает диссонанс и у нас, и у других, дает нам способы, помогающие справляться с механизмами работы нашего мозга, и защищает нас от тех, кто их контролировать не научился.

Возможно, самые важные уроки теории диссонанса заключаются в том, что мы не можем ждать, пока у других людей произойдет моральное перерождение, или им «трансплантируют» другой характер, или у них наступит внезапное прозрение, они сядут прямо, признают свои ошибки и начнут поступать правильно. Большинство человеческих существ и институтов стараются сделать все, что в их силах, чтобы уменьшить диссонанс благоприятными для себя способами, которые позволяют им оправдывать свои ошибки и вести себя как обычно. Они не будут благодарны за доказательства того, что использованные ими методы допроса отправили невинных людей в тюрьму до конца жизни. Они не станут благодарить нас за указанные нами погрешности их исследования эффективности нового лекарства, на которое они потратили миллионы, а оно, как мы показали, не работает. И неважно, насколько искусно или деликатно мы делаем это — даже люди, которые любят нас, не порадуются, если мы приведем факты, опровергающие дорогие для них воспоминания.

Лучшее средство против эффекта сужения поля зрения, которому все мы, смертные, подвержены — больше света. Поскольку большинство из нас сами не исправляют свои ошибки и поскольку наши «слепые зоны» мешают нам узнать о том, что это нам нужно, необходимы внешние процедуры, чтобы исправлять ошибки, которые неминуемо допустят люди, и чтобы уменьшать вероятность новых ошибок. В сфере права мы видели, что обязательная видеозапись всех следственных действий — это очевидное и относительно недорогое средство для коррекции «ошибки подтверждения», так как любая ошибка или давление, если они имели место, могут позже заметить и оценить независимые наблюдатели. Но нам нужно беспокоиться не только об ошибках и предвзятости полицейских, но также и об ошибках и предвзятости прокуроров. В отличие от врачей, которых можно судить за преступную халатность, если они ампутируют не ту руку, у прокуроров обычно иммунитет от гражданских исков, и они почти не подвергаются судебному контролю. Большинство их решений не рассматривается публикой, потому что почти 95 % дел, переданных полицией в прокуратуру, не рассматривается в судах присяжных. Но власть без подотчетности — это надежный рецепт для катастрофы в любой сфере, в том числе и в системе криминальной юстиции, позволяющей отдельным индивидам и целым отделам делать все, что угодно, чтобы выиграть, и широко использовать самооправдания, чтобы это у них легче получалось [251]. Если окружные прокуроры активно стремятся освободить заключенного, оказавшегося невиновным, обычно так происходит, как в случае с Робертом Моргентау, возобновившем расследование дела о женщине-джоггере из Центрального парка, или в случае окружных прокуроров Сакраменто, добившихся осуждения Ричарда Тьюта, потому что они не входили в число первоначальных следователей и прокуроров, и у них есть достаточно власти, чтобы противостоять давлению коллег, которое обычно сопровождает решения о пересмотре дел. Вот почему часто нужны полномочия независимых комиссий, чтобы расследовать обвинения в коррупции сотрудников какого-либо полицейского отделения или принять решение о возобновлении следствия по делу. У членов таких комиссий не должно быть конфликта интересов: они не должны быть причастны к решениям, которые полицейские пытаются оправдать, у них не должно быть друзей, которых им захочется защитить, и диссонанса, который им нужно ослабить [252].